Часть 4
Пушкин
Между тем подали щи. Василиса Егоровна, не видя мужа, вторично послала за ним Палашку. «Скажи барину: гости-де ждут, щи простынут; слава Богу, ученье не уйдет; успеет накричаться». Капитан вскоре явился, сопровождаемый кривым старичком.
– Что это, мой батюшка? – сказала ему жена: Кушанье давным-давно подано, а тебя не дозовешься.
«А слышь ты, Василиса Егоровна», – отвечал Иван Кузьмич, – «я был занят службой: солдатушек учил».
– И, полно! – возразила капитанша. – Только слова, что солдат учишь: ни им служба не дается, ни ты в ней толку не ведаешь. Сидел бы дома, да Богу молился, так было бы лучше. Дорогие гости, милости просим за стол.
Пушкин. Капитанская дочка
Поутру, рано, я позвонил Андрею. Не знаю, отчего, но я решил узнать, доехал ли он до дома без приключений. Так бывает – ночь прошла, и мне вспомнилось, увиделось по-новому прежнее, прошлое. Не целиком, а деталь, мелочь. Лицо. Я увидел лицо, скрывшееся вчера за сумерками. Я увидел его. Оно не просто изменилось, не просто выцвело, постарело. Оно – устало. С него окончательно исчезло выражение наивного наблюдателя за окружающим и за самим собой. Если сила – в правде, и правда на моей стороне, то усталость Андрея – это подтверждение моей правоты? А разве мне требуется подтверждение? Может же быть и иначе – человека, всю долгую жизнь прожившего в Москве, ветер судьбы перед близящимся ее финалом вырывает отсюда с корнем… Можно устать, можно постареть. Как бы то ни было, а мне становится жаль и его, и вчерашнего нашего разговора. И я звоню. Ответа мне нет. Заново его номер я набираю днем. Связи нет. Тогда я пробую дозвониться до его жены. На этом пути меня тоже ждет неудача. И ее мобильный вне зоны действия сети. Зоны моего действия. К вечером я уже не выпускаю телефона из руки и то и дело названиваю то другу, то статной женщине, чей спокойный и чуть насмешливый голос я желал бы услышать. Пусть хоть она мне скажет, что с ее рассеянным стихотворцем все в порядке. Я бы и дочке позвонил, но не было в моей записной книжке ее номера, да и далеко она, она уже не ездит в нашу страну. «В страну-агрессор – ни ногой», с нынешнего февраля значится в заглавии к ее блогу. Наконец, я собрался ехать к нему. Московского адреса я, слава богу, не забыл, а если случится такое, что мозгом забуду, то ноги сами найдут дорогу, столько раз хаживали они к тому двору на Петровско-Разумовской аллее, к тому старому – крепкого крупного кирпича – советскому дому, где в квартирах высота потолков соразмерна с их шириной, а в подъездах висят картины крепких мастеров, которыми не побрезговали бы и картинные галереи.
Я уже выходил из своего подъезда, когда в руке встрепенулся воробушек. С номера Андрея пришло сообщение, короткое и емкое, как надпись на надгробной плите: «Мы прибыли в… Здесь очень дорого роуминг. Будьте здоровы». По «будьте здоровы», а не «будь здоров» я догадался, что сообщение писал не Андрей, а его жена.
Мне подумалось о том, сколько в жизни дней. Триста шестьдесят пять в году, и, допустим, умножаем на семьдесят. Выходит двадцать пять с половиной тысяч. Всего! Это в три раза меньше, чем секунд в сутках… И вот один из них сегодня выскользнул с ладони навсегда, как рубль в глубокий снег. А осталась от него в руку даже не синица, а воробушек.
Поднявшись в квартиру, я не стал тратить времени на ужин, и лег. Я силился понять, когда это началось… Мне вспомнилось, как Настю в седьмом классе отдали в лицей. Лицей был неподалеку от дома, за высокой решетчатой оградой, исполненной из чугуна, под старину. Как рассказывал Андрей, в класс пришел замечательный молодой учитель. Судя по рассказу, он был особенно замечателен тем, что отверг программу литературы и предложил всем классом писать книгу по типу «Властелина колец», но на русский манер, чтобы обязательно главный герой боролся с воровством и безнаказанностью власти и ее главного мага. Это было увлекательное занятие. Книгу издали и распространили в сети, а авторы – весь класс – заработали на этом какие-то бонусы и на них отправились в Петербург. Там проходил хакатон неформальной молодежи. Андрей произнес его так, как в советские годы произносили слово «космос». Он был в восторге. «Хакатон в Петербурге. Там много свободных людей от нашего рабского прошлого. Они играют в серьезные игры, они создают очень серьезные вещи. Жаль, что я в этом кретин, и ничего не понимаю. Но оттуда дочь вернулась человеком с гражданской позицией». Прошло не так много времени, всего несколько лет, и дочка пошла на митинг против какого-то кощунства «преступного режима». А потом пострадала из-за художника-акциониста Павленского, прибившего свои мощи к кремлевской брусчатке. Ее вместе с приятелем, бывшим одноклассником, забрали в милицию и поговорили невежливо, мол, нечего взбираться на постамент Пушкина и приковывать себя к нему цепью. «Пушкин – не для этого. – А для чего? – Он – наше все. – Ваше все. Не наше. – А что ваше? Павленский? Пусси Райт? – Наше? Да. Павленский. Алина Витухновская, вот так! – Это еще кто? – Темень, послушай и извинись:
Я не осуществлялся. Отказывался. Не стал.
Был. И мне сказали: «Свобода – насилье».
Автобус меня задавил.
Я не был пьян
И не лежал
На дороге, с которой не уносили
Труп. Мой человеческий и тупой испуг
Предложил продолжать существовать.
И я унижался целоваться или гулять
Меж неприятных сук…+
– Это ты нас суками? Меня? – А почему бы нет? – Ах, так? Ну так получите, мажорчики, весточку от темной России…».
Да, по почкам мальчику, подзатыльник дочке. Не сильно, но запомнилось…
За Павленского и Витухновскую вслед за дочкой поднялся и Андрей. «Протест против костных форм – едва ли не главное в творчестве»… Навальный возник на его горизонте позже, потом…
В институте у меня был преподаватель, который утверждал, что он никогда не болеет. «Спрашивать на экзамене буду строго, все до буквы. На мои семинары советую ходить. И не надейтесь, что сляту. Я не болею ни-ког-да»! Читал он противный и скучный зимний семестровый спецкурс, зубрить который сил земных не было. И мы, конечно, надеялись… Но он и в мороз долговязым шагом пересекал переход между корпусами – метров сто – без пальто, в пижонском бежевом вельветовом пиджаке, излучая энергию и уверенность в себе. «Я преподаю двадцать пять лет. Четверть века вы все перед сессией надеетесь… Так вот, не дождетесь»! Но перед сессией у него раздуло щеку, и его дородное аристократическое лицо стало похоже на сдутый баскетбольный мяч. А когда настала сессия, выяснилось, что его нет. «Сильно занемог. Редчайший вирус», – сообщили нам в деканате. Потом мы узнали, что ему не суждено было поправиться. Я тогда взял себе на заметку, что опасные, смертельные вирусы порой выбирают именно вот таких, вроде бы закаленных, уверенных в незыблемости собственной правоты. И вот что мне думается – а не поймал ли мой Андрей вирус в самую душу? Я для определенности назвал бы его «вирусом свободы». Поначалу он проявляется в легкой бодрящей лихорадке.??? Потом, если его не разрушить вовремя, он ложится на суставы души, он ломит кости, тяжелым становится каждое движение, потому что «в этой стране все куплено, все продано, все проржавело ото лжи, и сделать здесь невозможно ничего, кроме одного – вычистить все на корню, прогнать оставшихся по пустыне, призвать варягов, у которых все в порядке и по закону – и творить новую, цивилизованную жизнь. А уж затем противодействие среде, понятое – спасибо вирусу – как свобода творчества, вызывает настоящий жар, и тогда вид тысяч людей на улицах городов 9 мая называется победобесием, придуманным властью, а все возражения – пропагандой.
