И все равно, ответа, где же «это» началось, – такого ответа, который меня полностью бы устроил, который бы содержал ключ к решению, как «это» закончить, как обратить назад, как расколдовать заколдованного – такого ответа я не нашел.
Выйдя на кухню, я напился компота из сухофруктов и уселся там за стол. В окне – двор, освещенный слабым светом луны. Луна красная, видно, завтра ждать ветра. Что завтра… Сегодня. Завтра уже пришло. Двор кажется покрытым снегом. Листья осины серебрятся. И ни души. В будние дни соседняя пивная к ночи пустеет, молодежь не петушится и не вопит песен, слов которых мне раз за разом не удавалось разобрать. Что-то новое бродит во мне. После десятилетий поэтического бесплодия я беру блокнот с холодильника. Блокнот предназначен был служить мне второй памятью, когда жена посылала за покупками в универмаг. Масло – 82 процента, молоко не выше 3.2, мандарины – чтобы с тонкой кожей… Но этой ночью я записываю в бумажную память стихи, которые словно нисходят на меня.
«…Отражается небо в белых лужах,
Пьют молочную воду голуби.
Вот бы увидеть тепло в их душах —
Душам людским сейчас очень холодно.
Купаются в солнце черные голуби —
Может, надеются стать светлее.
Только людям поможет солнце ли
Стать правдивее и добрее?»+.
Записав пришедшие на ум слова, я успокоился, как успокаивается кипящая в кастрюле вода, когда под ней укрощают огонь. Я вернулся на диван и уснул. И проспал уже долго, дольше обычного. Я проснулся и прислушался – с кухни доносятся звуки и запахи жизни. Жена? Вернулась из поездки к детям? Я ждал ее завтра, послезавтра. Пахнет яичницей. Значит, готовит для меня. Сама она с недавних пор предпочитает вареное. Я рад, что она снова здесь. И рад вдвойне, что она готовит яичницу, потому что, оказывается, сил жить дальше без яичницы вдруг больше не обнаруживается. Случаются моменты, когда кажется, что жить дальше можно только в силу привычки и во имя мелких радостей. Хотя бывает и иначе – для того, чтобы дальше жить, мозг или сердце тихонько подменят, заменят убеждения, не требуя измены им. Подменят – и живи себе дальше, убежденный, что ты только повзрослел, сменил атрибуты жизни – родину, жену, но по сути ты тот же искатель своей правды. Ни в чем не изменил себе одуванчик, а как изменился… Итак, яичница…
Я двигаюсь на кухню и обнимаю родного человека.
– … А мы с тобой вдвоем предполагаем жить…+ – на ухо ей шепчу я.
Она отстраняется. Пора выключать газ под сковородкой.
– Что, снова сердце? И стоило тебе вчера пиво с бывшим другом пить? – с назидательной заботой мудрой змеи, наблюдающей за подопечным Маугли, произносит она.
«Конечно, стоило», – отвечаю я, но про себя. Мне бритвой режет ухо, мне режет сердце слово «бывший». Это что, правда? Я не желаю такой правды. Такую правду мы с женой раз за разом видим по-разному. Однажды, очень давно, вышел между нами такой разговор:
– Мужчины никогда не могут оставаться друзьями навечно, Если, конечно, они не умирают в молодости. Среди людей только женщина может стать настоящим другом мужчине, – предупредила меня будущая жена. Я с ней спорил. Я вспоминал о «Трех товарищах», о друге моего деда, с которым они аж с Дальнего Востока, с большой крови и через большие стройки до седых волос…
– Жизнь была сложная, а правда – проще, вот и не разошлись пути, не успели, – спокойно ответила девушка. А еще она сказала, что мужчине обязательно нужно разглядывать самую главную, самую далекую правду, да еще не просто так, а в телескоп. А мне довольно театрального бинокля. В телескоп самая дальняя правда при увеличении двум разным звездочетам увидится по-разному. Поэтому в идеале мужская дружба как раз невозможна и противоестественна так же, как противоестественна любовь между мужчинами. А дружба мужа и жены как раз естественна. Они не соперничают, у них от природы разные правды. А любовь – это и есть в данном случае дружба. Это и есть правда. Как между старым капитаном Мироновым, комендантом Белгородской крепости, и женой его Василисой Егоровной.
Тогда я не стал ей возражать, только слегка поправил – не Белгородской, а Белогорской. Я не стал ей возражать, хотя и не был со всем ею сказанным согласным. «Посмотрим, поглядим», – решил я… и женился.
– А с чего это ты начал записывать по ночам чужие стихи? Память тренируешь? – интересуется жена, подкинув тем временем на чугунной сковороде готовую яичницу. Я жадным взглядом следую за лакомством. И не сразу соображаю, о чем это жена. А как сообразил, то опешил. Это какие чужие стихи? Это мои стихи. Это моя бессонница, это мое хождение за ответом.
– Что ты, мой дорогой! Это ведь твой друг написал! Я помню, это из его книжечки…
Я сперва не верю, бегу к книжной полке. Где же она, та книжица? Почему никогда сразу не находится то, что нужно? Я помню, что она лежала здесь.
– Книгу ищешь? Вот она. Я уже сверила, ты в нескольких словах ошибся…
Ну что тут скажешь? И ведь расскажешь, что накануне сам смеялся над Андреем и его Мандельштамом – не поверят. Жаль, что не тому не поверят. Не поверят, что бывают такие совпадения. А не тому, что при всех расхождениях, вплоть до противоположных полюсов, мы с Андреем в некоей высшей иерархии столь близки… Так, может быть, не зря «эта песенка началась», и наше расхождение по воюющим друг с другом армиям тоже для чего-то высшего требуется? Но тогда вопрос: если да, то мне оно зачем? Что оно дает мне, если сегодня – война, и если я в ней не одержу победу, не выстою, то не останется ничего, а ни один из его ответов мне на этой войне не в помощь? Или совпадение – это намек высшей иерархии на возможность будущего мира? Но каким может быть такой мир, если для меня правда – это то, что я на стороне тех, кто решился защитить людей, которых задумали уничтожить новые нацисты и руками новых нацистов, я на стороне тех, кто решился отстоять право моей страны жить не по предписанию других. Пусть уже, пусть глуше, пусть старомоднее, но не по их свистку. А для него правда – что все это – пропаганда и ложь, что воюет мое воинство, чтобы не дать свободно дышать другим, что мы – заноза в ступне человечества…
Жена ставит сковородку на стол, накрывает широкой тарелкой, которую она использует вместо крышки, и обнимает меня.
– Не переживай. Не переживай так. Друга уже не вернуть. Нет, я имела в виду, что он уже не вернется. Возраст. Зато мы вернулись. Равновесие соблюдено. А тебе остается позиция Пимена – наблюдать за раскрытием правды истории и записывать.
– А тебе? Покоя не предвидится, разве что воля+.
– Садись, еда остынет.
– Сяду. Но знаешь, что мне не дает покоя? – прорвало меня, – Я ведь только спросил, как ему там без русского языка, так ведь сейчас не хотят говорить на русском… Могут, но не хотят. А он других не выучил. А он… А он отвечает, что это правильно, что он даже рад искупить вину. Какую вину? А такую, что мы ведь в Советском Союзе их национальное подавляли, насаждали русское, и язык тоже. Может быть, за те грехи и надо пострадать. Так он совершено всерьез считает. И ведь ерунда полная, миф, бред, и он ведь жил тогда, он же не нынешний школьник! Эстонцам в Таллинне платили набавку за то, что они советские эстонцы, а в Харькове в 1982 году моей сестре, абитуриентке, учительница посоветовала сдавать вступительные на местный исторический не на русском, а на украинском – иначе зарежут здешние профессора и доценты. И ведь зарезали. Пришлось в МГУ ехать, поступила на следующий год. Что за вирус отшиб Андрею этот сектор памяти? То есть из него сделали немца, с чувством вины, расширенным как печень у алкоголика. Через Ахиллесову эту печень его можно на такой вирус подсадить, что он не то что уедет, а еще воевать с нами соберется, с ружьем на Москву пойдет. Вот что больно по-настоящему. Сколько людей во время и после Гражданской войны Советскую Россию покинули, спину ей показали, если не сказать грубее… Но ведь когда война с фашистом пошла на кто кого, то вернулись, поняли, где своя правда, а где – вся правда, и где край видать. Так что же такое произошло теперь с самым когда-то честным, с самым-самым, что он-то словно ослеп, а?
