– Смотри, папачис, за базар отвечай. Нам Сусанины без надобности. А то знаем эти ваши партизанские традиции, – уставился на Андрея «слон».

– Ну чего, Антуан, если придурка нет, чего делать будем? – перебил его первый, тот, что посуше. – Опись, мм-м, имущества проведем?

– Какого это придурка из 200-й? – не выдержал, спросил всё-таки «возвращенец».

– А тебе есть дело? Чего ты тут подтекаешь? Тебе, ботва гнилая, на пенсию уже протикало! – огрызнулся Антуан.

Андрей чем-то явственно раздражал его. Первый тем временем уперся глазом в Андреевы ноги, но тут и лифт отворил двери.

– Э, м-мм, Сусанин, а ты из какой?

– Из 200-й я и есть, – Андрей решил, наконец, унять Настиных гостей.

– Так это ж наш, заказной! Лещ, это ж маляр, – выдохнул Антуан с ненавистью.

– Ага, мм-ммля. Питерский наш брателло вернулся. А ну снимай туфли, Роберта Николаевича, козёл. Ща их языком вылизывать будешь, мать…

У Андрея было так: либо действительность наполнялась, наполнялась, накапливалась в нем, не оказывая видимого воздействия, либо, дойдя до какого-то предела, с шумом вырывалась наружу – как в сливном бачке. В конгруэнтной фактуре. А потому первый удар Лещ получил, не успев даже высказать до конца свою мысль. Для него этот удар оказался и последним – левый «крокодил» со смачным чмоканьем шлёпнулся ему в челюсть, и бедняга, свалив глаза в кучку, упал обратно в лифт, только ноги остались торчать снаружи. Со «слоном» оказалось сложнее. Хлесткого щелчка ногой в пах он будто и не заметил, да и к хукам и свингам отнёсся с пренебрежением, упрямо надвигаясь своей тушей и, видно, норовя вдавить Андрея в стену. Лишь удачный прямой пяткой в подбородок, в самую ямочку, успокоил настырного Антуана и тот присел отдохнуть возле открытого лифта. Андрей обождал немного, потом взял «слона» за шкирку и не без труда, помогая тому пинками под внушительный зад, запихнул в «клетку». Потом снял «крокодилы» и, после некоторого раздумья, аккуратно поставил их перед «слоном» – пятки вместе, носки врозь. Так и пошёл домой по желтому полу в носках. Злость улеглась, осталось недоумение, сродни тому, которое выросло из вопроса, из чего, всё-таки, сделан Медный Всадник.

– Господи, человек рассеянный, потерял-таки ботинки! – встретила его Света.

– Света, скажи, бронза и медь – это что, одно и то же? – прямо в двери поспешил задать взволновавший его вопрос всё-всё знавшему родному человеку художник.

Андрей ехал к Коле. В его рюкзаке, уже не том, что сопровождал его в Питер, а в другом, большом, походном, уместились, соприкасаясь дружно бочками, взятый на всякий случай альбомчик Магрита и старенькая, тертая боксерская лапа. На ногах были одеты так же изрядно потёртые в дворовых футбольных сражениях кеды.

Роберт Николаевич позвонил через час после того, как ему были доставлены его посланцы вместе с «крокодилами». Он просил, очень просил не держать зла и войти в положение, извинился за тупость своих подчиненных, увы, не приученных к общению с интеллигентными людьми – а что делать, где же сейчас других порученцев найти? Оправдывался, что у него и в Кремле все такие, шпаной их называл. Благодарил за урок, убеждал, что не держит сам обиды и что штиблеты, в общем-то, почти не попортились. И ещё, понизив даже голос, уговаривал не бросать Колю – может, и правда, это, не красками пусть займётся, а каратэ. В голосе его Андрею послышалась такая непривычная неуверенность и беспомощность, что художник согласился. «Без матери растут, вы это, войдите в положение». Экономка встретила Андрюшу улыбочкой – ну, очень старалась. Она отвела взгляд от кедов, вроде как не заметила, сразу вручила конвертик и ещё коробку, перевязанную аккуратно бечёвкой.

– Что это? – поинтересовался Андрей.

– Это от Роберта Николаевича, – загадочно ответила она и шмыгнула из прихожей, всё-таки не удержав быстрой брезгливой морщинки:

– Мальчик вас заждался. Всё красками одно и то же малюет, листы закрашивает. Никакой бумаги не хватит. И выкидывать не даёт, дерзит.

Домой Андрей возвращался налегке, оставив Коле и Магрита и лапу. Сальвадора Дали и снарядные «блинчики» обещался в следующий раз принести. Колю имя привлекло диковинное – Сальвадор, понравилось ему больше Казимира. Всё ж таки затаил в душе обиду на Малевича! Из рюкзака толкали Андрея под лопатки каблучками его старые туфли, а кеды он, конечно, там и позабыл, обрадовавшись встрече с «крокодилами», ожидавшими его в коробке Роберта Николаевича. Штиблеты были вычищены и, счастливые возвращением к истинному хозяину, светились янтарной поволокой. Андрей шёл, смотрел на их мелькающие носочки и размышлял о Медном Всаднике. Кажется, решение загадки было уже где-то рядом, перед носом. Вот как эти носочки. Медный и бронзовый, «живой» памятник, «мертвый» человек: в этой путанице, в этой постоянной подмене времен и действующих в них сил, в окостенении шпаны, человека, в исторический скелет, в выхолощенную бездушную сущность. А потом в превращении людьми этой сущности в новую, реальную фактуру, в истукана, гоняющегося по ночной разлинованной пустыне за Колей.

– Отец, да ты что? Совсем не гордый? – отчаянно возмущалась Настя, прознав про штиблеты, – Ты ещё бутылки у него пустые не просишь? Мать, ну а ты-то чего молчишь?

Света подняла глаза от книги и сняла очки. Ясно. Не в гордости дело. Тут суть в фактуре – вот показалось ему эти туфли принять. Как задом по Красной площади. Простить человека решил. При чём тут гордость… Но всё равно, не разобрался, перебор со штиблетами вышел. Дорогая вещь, материя. Ни к чему их брать было. Так и сказала. Андрюша расстроился. Потому что не в том суть…

– А я там кеды забыл, – только и ответил он и ушёл надолго в сортир. В знак протеста, так сказать. Да, верно, материя. Хотел, конечно, хотел вернуть, но в последний момент передумал отдавать, жалко стало, как со щенками прощаться в переходе на Арбате. Всё в мире связано, а даже и не то что связано, а заплетено в одну запутанную бечеву. Так заплетено, так спутано, что не поймёшь одним умом, с кем ты повязан, с чем. Вот человек Роберт Николаич. Чуждое тебе, далекое тело, а вещица его, башмаки – с тобой узелком завязала. Это и есть добро мира. И рвать нельзя, нельзя. Тут мистическая связь сущностей. Всех сущностей. Нет, не взять, не взять было просто. Только сперва их не взять, потом Колю. Из гордости. Но тогда ничего и не распутать. А там и Роберт Николаич бронзового коня оседлает. Без глаза души-то!

Или вот о Насте. Мается девка, резкая стала. На предметный мир замыкается. А что он, предметный мир, без сущностей?

Пока Андрей думал, вышел у него на листике туалетной бумаги карандашный эскиз. Роберт Николаевич, худенький, востроносый, но в бронзе, на могучем коне. В даль указывает. В камзоле, с мечом. А на ногах – кеды.

– Мать, ты скажи ему, а то нам туалет, можно подумать, не нужен. Чего он обиделся?

– Мать, а он чего, правда этих в лифт загрузил и ботинки перед ними поставил? Круто!

– Мать, знаешь про новых русских хохму? Нет? Старушка идёт, а перед ней люк открытый. Роберт Николаевич такой едет мимо, видит люк, хочет ей подсказать, из окна высовывается, пальцы веером: «Тут это, типа… Опа…»

– Мать, ну ты чего, не схватила? Ты не молчи! Мне самой его жаль. Я понимаю. Да, да, ключики ищет… Только ключики у него к людям какие-то странные. И были б люди, а то нелюдь…

– Мать, а давай ему ботинки купим. А то осень. В этих штиблетах не проходит, а так от нас, новые. А? У меня заначка осталась. Нет, мать, всё, лето прошло, железно. Я всегда чувствую. Я вчера и Лёшке честно сказала: пока не ходи за мной тенью, у меня сейчас на душе серо, прямо Петербург какой-то. У меня там одни дворы проходные и слякоть, по мне в ботинках не пройдешь, а он, Лёха, в тапочках ступает. Прямо как отец наш.

– Мать, а ты когда с отцом это… типа… познакомилась, он тоже вот так в кедах, осенью? Да? Угораздило же нас с тобой… И что, тоже в Питер поехали? Сразу? В Ленинград? А я, мать, тоже поеду. Ага. С Лёхой, с кем ещё. Вы живете, как люди, а я что, рыжая? Мне что ли, типа, конгруэнтность не в тему?