На рассвете после смерти Стилвелла Херст, напевая, бродил по квартире с чашкой кофе в руке. Он составил список вопросов и теперь старательно заучивал их наизусть, словно школьник, который зубрит Шекспира.
1. Был ли у секретарши Стилвелла список его встреч?
2. Кто-нибудь спрашивал у консьержки Стилвелла, видела ли она его самого или его гостей?
3. Был ли третий мужчина (или женщина)?
4. Что они пили из стеклянных бокалов?
5. Как умер Стилвелл? (Разве у 28-летнего мужчины бывают сердечные приступы???)
6. Почему юристы парижского филиала «Салливан и Кромвелл» все еще строят рабочие планы на май, если Фостер Даллс закрыл офис еще в прошлом сентябре?
Он мог бы подумать еще как минимум о дюжине более сложных деталей, требующих исследования, но они быстро улетучивались из его головы на все четыре стороны из-за настойчиво преследовавшего его образа Салли Кинг.
Прошлой ночью он видел на ее лице не только страдание, но и острое, на грани истерики, жажду справедливости. Любила ли она Стилвелла? Или это была просто любовь «по расчету» — билет домой, чтобы освободиться от зависимости от Коко Шанель? Были ли Салли и Стилвелл просто удобной парой друг для друга — гомосексуалист и карьеристка — или они были любовниками?
Херст искал ответы на вопросы о природе любви, но отдавал себе отчет, что его собственные заботы — бесцельное шатание по коридорам философии — не имели ничего общего с Филиппом Стилвеллом. Два человека были мертвы, а немцы приближались. Особенность дела Салли Кинг была очевидна.
Он поставил чашку на стол — блюдце потерялось где-то в одной из его поездок — и снова углубился в чтение бумаг, за которыми застал его парижский рассвет. Письмо, датированное более чем тремя годами назад, описывало события осени 1935 года.
«…самое ужасное в том, что нам приходится продолжать представлять немецких клиентов в то время, как в Нью-Йорке фирмы уже закрыли свои офисы и ужесточили отношения со своими агентами во Франкфурте, Мюнхене и Берлине… Я объяснил своему брату, что его преданность людям, с которыми он остается друзьями не одно десятилетие, вполне понятно, но такая дружба может быть очень условной в сложившихся обстоятельствах… Личные интересы не должны стоять выше общественных… Он утверждал, что это дело принципа, основанное на интеллекте и опыте, и что всех этих трудностей не было бы, если бы не неуравновешенные и беспечные лидеры… Но принять такое отношение Национальной социалистической полиции к нашим еврейским клиентам по всему миру, не говоря уже о наших еврейских партнерах, невозможно…»
Аллен Даллс.
Херст почти слышал сухой, отработанный голос, сардонические фразы со скрытым жестоким подтекстом. Аллен Даллс был человеком с холодной головой и умел контролировать свои эмоции, что, с точки зрения Херста, было гораздо предпочтительней, чем способность его брата ничего не чувствовать.
В зале заседаний совета директоров «С. и К.» в тот день случилась ужасная сцена, когда Фостера Даллса заставили закрыть филиал в Берлине. Аллен хотел поговорить с ним наедине и убедить его. Он говорил ему о том, что не стоит угождать нацистским клиентам, в то время как эти же клиенты делают евреев козлами отпущения. Но Фостер отказался слушать младшего брата, поэтому Аллен предложил проголосовать всем партнерам — и выиграл.
Некоторые утверждают, что Фостер даже плакал.
Затем он записал это решение задним числом в документах фирмы за 1934 год.
Аллен поднял этот вопрос в своем письме к Херсту спустя все эти годы не потому, что ему нравилось копаться в грязном белье брата, а потому, что он был не из тех, кого успокоит ложный мир. Берлинский филиал был закрыт, и большинство юристов оттуда уехали. Не обратно в Нью-Йорк, конечно, а в Париж…
«…конечно, Джо, я был бы благодарен тебе за любое предупреждение об изменении обстоятельств…»
Что точно имел в виду Аллен? Предупреждение о вторжении немцев? Своевременная информация о падении Франции? У Аллена были друзья в Вашингтоне, которые сообщали ему новости, еще до того, как что-то случалось. Для этого Аллену не нужен был секретарь в Париже. Херст снова взял чашку, уже пустую, и представил себе Даллса, каким он его помнил. Безжалостный взгляд из-под очков в стальной оправе. Аккуратные усы. Чувственные губы. Нервные пальцы. Даллс уже должен был знать о том, что Филипп Стилвелл мертв, его партнер Макс Шуп должен был немедленно послать телеграмму в Нью-Йорк. Что-нибудь неопределенное, подробности в личном письме. Херст представил себе, как Даллс берет машину с водителем — изменение во времени давали такую возможность — и направляется в имение Стилвелла в Коннектикуте, чтобы передать новости.
Чувствовал ли он приближающуюся угрозу? Знал ли он, что этот скандал — и его избежание — зависели от способности его фирмы заставить замолчать Салли Кинг?
Ее нашла Таси Волконская, возвращавшаяся на рассвете из клуба «Шахерезада».
Дверь в квартиру Салли была приоткрыта, и в затемненный коридор лился синий свет. Таси слегка постучала по дереву и позвала bonjour[10], хотя ей больше всего хотелось проскользнуть в свою квартиру. Но Салли не отвечала, и она забеспокоилась. Она вошла в маленькую студию.
Квартира была вверх дном.
Бумаги, шарфы, одежда и книги лежали в беспорядке на полу, продукты в жестяных банках, зерна кофе и чернила были вывалены и вылиты на ковер. Даже нижнее белье Салли было брошено на один из стульев Луи Кинце, те самые, которые они с Филиппом нашли на блошином рынке и покрасили в белый цвет в духе Элзи де Вульф. Сама Салли лежала, словно королева, на диване, который служил ей и кроватью. С некоторым раздражением Таси поняла, что она уснула, несмотря на весь этот беспорядок, как шаловливый ребенок. И тут она увидела фиолетовые следы на шее Салли.
Она осторожно пробралась через комнату в своих танцевальных босоножках. Некоторое время она в нерешительности стояла над распростертым телом, словно боялась потревожить умершую. Глаза были закрыты, и Таси посчитала это хорошим знаком, так как у всех трупов, которые она видела до этого, глаза были широко открыты. Он подняла одно запястье Салли и попыталась нащупать пульс.
Позже, когда консьержка мадам Кольбаут перестала кричать, когда сирена скорой помощи затихла вдали, направляясь в больницу для иностранцев, Таси задержалась в пустой квартире Салли и закурила. Было трудно понять, с чего начать. Она подняла пару книг, поставила их на аккуратные полки возле стены, вернула на место вазу и выбросила увядшие цветы, фрезии, купленные на рынке в Иль Сент-Луи — это, должно быть, ее Филипп подарил ей; белые цветы разных сортов всегда наполняли ароматом коридор. Может, это ее любовник поставил ей эти синяки и сбросил с полок книги?
Сквозь сигаретный дым Таси начала пробираться к двери. Салли могла так и не проснуться, она могла умереть enfin[11], а потом приедет ее семья, чтобы выяснить, чья это вина. Она придирчиво осмотрела квартиру в поиске… чего?
Диван, гардероб с настежь распахнутыми дверцами, ширма, за которой Салли одевалась, зеркало в полный рост. Пара стульев Луи Кинце. Газовая горелка, редко использовавшаяся, и раковина. Общая ванная была в конце холла.
Взгляд Таси упал на противогазную сумку, брошенную, словно кусок угля между гардеробом и зеркалом. Она часто завидовала тому, что у Салли был противогаз, противогазы выдавали всем парижанам, но далеко не всем иностранцам. Иметь с собой такую сумку означало принадлежать к избранным. Она снова подумала, где Салли могла взять ее. Филипп, решила она с досадой — и потянулась за сумкой.
Внутри был свернутый противогаз — резиновая горгулья — документы Салли, ее carte d'identite[12], подтверждающая, что она была нейтральной американской гражданкой. Светловолосые девушки должны были быть осторожны в эти дни: было известно, что повсюду — немецкие шпионы, их называли «пятая колонна», и поэтому блондинов постоянно останавливала полиция.
