После второго гонга сотни повозок ринулись к колодцам оазиса, в надежде переждать жаркий день. Нас с Анатолием это вполне устраивало. За пару медяков мы выторговали место под тентом, где мальчишка, сын слепого Парнаджа, взялся стеречь наши вещи. Мальчик меня не узнал, но я неплохо ладила с его отцом. Парнадж держал тут лавку и ночлежный дом много лет и пользовался доверием. Я шепнула мальчику пару слов, после чего могла быть спокойна за поклажу. Двое рабов остались охранять ковер. Слепой Парандж грел косточки снаружи, он улыбнулся, когда мы прошли мимо. От таких ловкачей скрываться бесполезно. Поэтому я громко представилась повитухой из Бомбея и спросила на македонском, где можно напиться. Парандж мигом все понял, он дал нам мальчика в провожатые, заодно объяснил, где какие развлечения можно купить, и обещал накормить обедом спустя меру песка. Когда подойдут еще два торговых каравана из Бхубанешвара…

— Слушай, домина, вокруг нашей эээ… подстилки спят такие воровские рожи, — зашептал мне лекарь, когда мы выбрались из-под тента. — А мы там бросили оружие и одежду…

— Мы не бросили, а заплатили деньги за хранение. У Паранджа, конечно, нет нюхача, но у него есть несколько превосходных летучих собак с подрезанными крыльями. Их ослепляют новорожденными и тренируют нюх. Такая псина найдет твой платок в трех днях пути отсюда. Вора отвезут в крепость и кинут в яму с нечистотами. Поверь мне, никто из постояльцев Паранджа не ворует.

Мы отстояли очередь к колодцу, чтобы умыться и наполнить бурдюки. Ромашка следовал моим приказам, изображая послушного слугу, но любопытство его постоянно выдавало. Он крутил головой, как молодой семихвост, охал и цокал языком при виде самых обычных вещей. Он перестал мыться, когда к желобу пришла колонна прокаженных.

— Они тебя не тронут, — засмеялся мальчик Паранджа. — Они будут пить последними, даже после верблюдов.

Так и произошло. Связанные веревкой с бубенцами, понурые фигуры в капюшонах покорно ждали, пока напоят скотину. Затем своими изувеченными клешнями набрали воды и, позвякивая, пошли дальше. Естественно, никто и близко не подпускал их к палаткам.

— Восемнадцать человек, — заохал лекарь. — Куда же они пойдут, если их не пускают даже в тень? Они погибнут на солнце!

— Они не погибнут. Они идут к Ганге, в священный город Бенарес. Там на берегу есть колодец, в котором пятьсот лет назад купался Просвещенный. С тех пор все больные кожей стремятся омыться в колодце.

— Далеко им идти?

— Двадцать дней. Или тридцать. Если успеют до сезона дождей.

— И как колодец… помогает? — не слишком доверчиво осведомился лекарь.

— Помогает то, во что веришь. Во что ты веришь, Анатолий?

Он погрузился в себя не хуже ришекешского йога, но так и не ответил. Спустя меру песка он снова дергал меня за рукав, прямо как ребенок.

— Это и есть гусеницы?

— А, это шерстистые, мелкие! На них ездят желтошапочники, торгуты. На такой гусенице едва перевалишь хребет Сихоте!

— Ничего себе мелкие! — Он завороженно следил, как, цепляя лохматыми лапками песок, тяжелогруженные гусеницы уползали на север. Караван торгутов свернул с главного пути в сторону Гималаев. Им предстоял нелегкий путь вдоль предгорий, на восток, затем два Янтарных канала, пока удастся вынырнуть в родном Каракоруме. Если бы погонщики были из родового дербета ламы Урлука, я бы плюнула на скрытность и пошла здороваться. Высокий лама Урлук воспитывал меня в детстве, в его родном становище я нашла первого уршада. Но окантовка кафтанов и желтых шапок говорила обратное. Эти торговцы и всадники, скорее всего, были нукерами Синей Орды.

Ромашка, тем временем, надолго прилип к ограде, там, где стравливали боевых кабанов.

— Хорошо, пойдем, поставим пару драхм. — Я рассудила, что лишние знания наших обычаев мальчику не помешают.

Зря мы туда пошли. Очень зря.

Лучших, широкогрудых и поджарых, кабанов, как всегда, привезли меднолицые горцы из Катманду. Они поили своих зверюг забродившей сомой, надевали им на клыки стальные лезвия с запрещенным трехграным сечением и использовали магию. Магия на Шелковом пути под запретом, но ее слабый аромат повсюду. Невозможно запретить дышать.

В шатер набились зрители. Узкобородые ассирийцы, сигхи в шелковых чалмах, говорливые черкесы в бурках, лысые йоги из Махтуры, меднолицые тибетские ламы, тощие цыгане с колокольчиками и еще масса людей, чью национальность я бы не взялась определить. На местах для чистой публики расположились пузатые генуэзцы в бархатных беретах, венецианский дож со свитой, знатные кудрявые греки в тогах и увешанный золотом гарем какого-то южного магараджи.

— С ума сойти, у них даже в ноздрях золото, — бормотал Ромашка. Он крутился и совал свой нос повсюду, словно впервые увидел людей. — Домина, а кто эти, с вытянутыми ушами? Домина, а эти — зачем они красят лица белым?..

Против непальцев ставили на сиамских ленивых кабанчиков, и, чтобы разогреть публику, монголы притащили трех крупных бойцов в мешках. Однако толщина свиньи вовсе не означает силу или ловкость. Все их старые трюки меня давно не занимали, но Ромашка затрясся от волнения и решил поставить пять медяшек на сиамца. Это было так глупо, что на нас стали пялиться и показывать пальцами. Я встретила две или три знакомые рожи, но, к счастью, в обличье северной девы они не могли меня узнать. Прикрывшись веером, я изображала знатную даму, пока Ромашка расставался с карманными деньгами.

— Домина, я чую нюхача, — еле слышно пропела Кеа из корзины. — Этот мужчина проснулся, он близко. Очень скоро мы встретимся, потому что его хозяйка хочет этого…

— Этого только не хватало. — Я продолжала заученно улыбаться монгольским гостям. Торгаши, солдаты, слуги вопили и подскакивали вокруг барьера. Даже парии, уборщики выгребных ям и сжигатели трупов, радовались зрелищу. Непальский кабан, тем временем, выпустил кишки своему розовому толстому родичу, который был в два раза крупнее. Ромашка стал беднее еще на пять драхм, но, похоже, это его не остановило.

— Откуда нюхач, ты можешь сказать? — Я небрежно облокотилась о корзину, следя за обоими выходами из шатра. — Если он работает на таксиарха, нам лучше бежать, пока не стало слишком поздно.

— Нет, этого нюхача везут с дальнего северо-запада, — немедленно отозвалась Кеа. Я едва слышала ее булькание сквозь свист и хохот зрителей. — Никогда не слышала запаха этих людей. Внутри каждого зверь спит, свернувшись, как крошечный зародыш. От их вожака пахнет волком. Они недавно вынырнули из Янтарного канала. Они везут кость… много необычной кости. И необычные шкуры, очень крепкие, необычные шкуры. Никогда не видела зверя, которому принадлежит такая шкура…

В соседнем шатре зрители завопили так, что с дерева в испуге свалилась парочка бандерлогов. Там хромой Пхи-Пхи стравливал петухов. Драки петухов собирают еще больше богатых дурачков, чем кабаньи ристалища. И хороший петух стоит дороже кабана. Хитрый слепец Парандж мне когда-то рассказывал, каким образом коварный сиамец Пхи-Пхи всегда остается в выигрыше. Он связывает молоденьким петушкам крылья, затем веревкой привязывает их к собаке и заставляет пса бегать по кругу. После кувшина песка петухи валятся, у них разрываются сердца. Тех, кто выжил, Пхи-Пхи кормит особо, но все равно каждый день принуждает бегать. Их ноги становятся крепкими и твердыми, как черное дерево. Никто из противников Пхи-Пхи не додумался еще бегать вместе с петухами.

В нашем мире побеждает не тот, кто сильней, а тот, кто лучше соображает.

— Кеа, ты же не все сказала?

— Не все… — Нюхач помедлил. Мне не нравится, когда нюхач сразу не может найти причину своего недовольства. Это значит, что обоняние столкнулось не просто с чем-то незнакомым, а с явной враждебной силой. Например, с чужим колдовством.

— Я сказала не все, домина… Эти люди будут здесь через пару кувшинов песка. Их кони устали и хотят свежей воды. Они везут оружие, аркебузы. Женщина с ними… очень плохая женщина. Она колдунья с Зеленой улыбки. Она очень злая. Но нюхача она любит. Нюхач живет у них в большом почете. Он уже предупредил хозяйку о нас…