Вновь прошелестел ветер.

Пфефферкорн взял листы из аккуратной стопки рукописи. Откинулся на зычно крякнувшем стуле. Стал читать.

Если он рассчитывал на нечто отличное от прежних сочинений Билла, его ждало разочарование: содержание и стиль этой книги ни в чем не разнились с той, что была прочитана в самолете. Даже закралась мысль, что Карлотта ошиблась: вовсе это не новый роман, а тот, что по всему миру рекламировали в аэропортах. Прочитав три главы, Пфефферкорн взглянул на стеллаж, где стояли многочисленные труды Билла и его собственный одинокий труд. Несоразмерность поражала. Еще больше удивляло, что Билл так высоко ценил своего друга. Было бы естественно, если б за десятилетия неизменного коммерческого успеха голова его вскружилась и он возомнил себя писателем лучше Пфефферкорна. Кто посмеет это оспорить? Пожалуй, я был излишне суров, думал Пфефферкорн. Последовательность, плодовитость, широкая адресность, а также способность постоянно варьировать тему несомненно принадлежат к числу писательских достоинств. Уже после первой фразы романа Уильяма де Валле читатель чувствовал себя уютно. Студентом Пфефферкорн восставал против ширпотребной культуры, заклеймив ее орудием правящих верхов, стремящихся удержаться у власти. Его привлекали писатели, использовавшие отчужденный стиль и незатертые темы, он полагал, что именно так можно пробудить интерес читающей публики к фундаментальным проблемам современности. И тужился писать в том же ключе. Юношеские метания. Пфефферкорн уже давно не верил, что его (или чьи угодно) произведения способны изменить мир. Литература не устанавливала справедливость, не излечивала недуги, какими с незапамятных времен страдало человечество. Она могла лишь сделать так, что отдельный человек, богатый или бедный, ненадолго становился менее несчастным. В таком случае романы Билла следовало отнести к разряду серьезных достижений, поскольку благодаря им миллионы людей ненадолго становились менее несчастными. Вот так посреди ночи, сидя за пустым столом в промозглом сарае, Пфефферкорн смягчился к покойному другу и плохим, но успешным писателям вообще.

Светало, но еще оставалось семьдесят страниц. Надо отдать должное, Билл умел закрутить сюжет. Последняя часть приключений Дика Стэппа начиналась с убийства жены политика, но затем действие переносилось в дальние страны, где Стэпп гонялся за чемоданчиком с кодами ядерных ракет. Кажется, его называют «футболом»?[7] Не вспомнилось. Отложив рукопись, Пфефферкорн встал и потянулся, разминая затекшую спину. Потом присел перед стеллажом и снял с полки свой роман. Корешок выцвел и стал светлее синей обложки. Его имя желтыми буквами. Белым – карандаш, рисующий дерево. Дерево он сам придумал. Тогда это казалось интересным решением, а сейчас – скучным и претенциозным. Век живи, век учись, подумал Пфефферкорн. Он открыл задний клапан: его фото, которое допотопной камерой сделала жена. Молодой, тощий, взгляд пристальный, подбородок прихвачен большим и указательным пальцами – претензия на значительность. Да нет, больше похоже, что он пытается удержать свою оторванную голову…

Пфефферкорн открыл титульный лист и прочел:

Неужели он так написал? Наверное, Билл удивился подобной мелочности, однако, помнится, ничего не сказал, лишь поблагодарил. Какая чепуха. По крайней мере в тиражах Билл недосягаем. Уже тогда это было ясно.

Покачав головой, Пфефферкорн наугад раскрыл книгу. И обомлел. Страница пестрела пометками: каждое предложение помечено звездочкой, либо подчеркнуто, либо обведено или взято в скобки, а иногда всё вместе. Поля густо исписаны многословными комментариями. Анализ стиля, истолкование аллюзий, разбор структуры эпизодов. Пфефферкорн пролистал страницы и оторопел: вся книга подверглась тщательной проработке. Финальный абзац заканчивался на середине страницы, и под заключительными словами Билл написал:

Пфефферкорн открыл страницу с оглавлением – слава богу, чистую, – а потом ту, где он выражал признательность агенту, редактору, жене и всяким друзьям, помогшим сведениями и советом. Билла он не поблагодарил.

Ошеломленный, Пфефферкорн вновь открыл титульную страницу с надписью, желая уничтожить свой позор. Но рука не поднялась. Он вернул книгу на полку.

Пфефферкорн задумался. Вспомнил свои отвергнутые романы. Неудавшийся брак. Доброго, славного, скромного Билла, который был к нему щедр, восхищался им, изучал и любил его и кому он отвечал взаимностью. Представил, как друг сидит в этой конуре и печатает свою ежедневную норму в две с половиной тысячи слов. Как он мечтает хоть об одной своей стоящей книге. Билл, которого терзает своя зависть, свое раскаяние. В роще запели птицы. Пфефферкорн посмотрел на тоненькую стопку из семидесяти оставшихся страниц и уже прочитанные листы, высившиеся небрежной грудой. Билл не позволил бы себе такой неаккуратности. Подумал о Карлотте, которая перед ним распахнулась, будто в наказание и награду. Подумал о дочери, чью свадьбу он не мог оплатить. Подумал о своих студентах, обреченных на неуспех. Они бездарны, а таланту не научишься. Подумал о жизни, подумал о смерти. Решил: он достоин большего.

Пфефферкорн ждал автобуса, доставлявшего к терминалу. Чтобы рукопись влезла в сумку, пришлось избавиться от части ручной клади: две пары трусов и носков и одну рубашку он торопливо затолкал в урну общественного туалета, которым, видимо, после уборки еще не пользовались: на раковине лежало нераспакованное мыло в вощеной бумаге с ленточкой.

Затем дождался, когда распечатают его посадочный талон.

Помаялся в строю ожидавших отмашки к проходу через рамку металлоискателя.

Плюхнулся в жесткое пластиковое кресло, дожидаясь приглашения на посадку.

Когда, наконец, взлетели, он покосился на задремавшего соседа и, расстегнув сумку, достал непрочитанные страницы.

Финальные сцены полнились действием. Пфефферкорн глотал строчку за строчкой, напряжение его росло в обратной пропорции к оставшимся листам. На предпоследней странице он был близок к панике. Пусковые коды благополучно возвращены, однако злодей, их укравший, все еще на свободе, да к тому же завладел пузырьком со штаммом гриппа, которым можно уморить все население Вашингтона и его окрестностей. Предчувствуя недоброе, Пфефферкорн взял последнюю страницу:

…пронесся точно пуля.

– Дик! – вскрикнула Жизель. – Дик! Я…

Слова ее потонули в оглушительном грохоте взрыва. С потолка пещеры градом посыпались камни. Стэпп захлебнулся пылью.

– Дик… я задыхаюсь…

Этот угасающий зов пронзил его ледяным холодом.

– Держись! Я уже рядом! – прохрипел Стэпп и, не мешкая ни секунды, кинулся в ледяную воду.

Всё.

Пфефферкорн заглянул в сумку – может, потерялась страница? Или целая глава? Ничего. Ну да, иначе и быть не может. Ведь книга не дописана. Расстроенный, он убрал незавершенное творение. Потом откинулся в кресле, прикрыл глаза и уснул.

Пфефферкорн кинул неразобранную сумку под кухонный стол и занялся делами. Просмотрел почту, заглянул в холодильник, позвонил дочери.

– Как провел время? – спросила она.

– Для похорон неплохо.

– Как Карлотта?

– Ничего. Тебе привет.

– Надеюсь, будете общаться, – сказала дочь и, помолчав, добавила: – Может, опять к ней съездишь.

– Ну, не знаю.

– А что? Думаю, тебе это на пользу.

– Поблевать в самолете?

– Я не о том, папа.

– О чем же?

– Ты понял, – сказала она.

– Вообще-то нет.