– Фанаты вас беспокоили?

– Однажды пришлось нанять частного детектива.

– Смахивает на кошмар.

Карлотта пожала плечами:

– Все относительно. Не забывай, где мы живем. Тут всем плевать, писатель ты или кто. Вот расскажу еще один случай. Не бойся, он тебя не смутит. Как-то раз зашли мы в книжный магазин. Кажется, я искала поваренную книгу, а тут проезжаем мимо книжного. Ну, зашли, купили, стоим в очереди в кассу. И вдруг видим – на стене за прилавком вот такая огромная… – Карлотта развела руки, – просто гигантская реклама его новой книги. Все как надо – фото, имя автора. Ждем, что сейчас кассирша смекнет и хотя бы улыбнется. Ничего, ноль эмоций. Расплачиваемся, а девица даже глазом не моргнет. Билл дает кредитку, там его имя, и опять – ничегошеньки. Вернула карточку, сунула книгу в пакет и пожелала нам хорошего дня. – Карлотта откинулась на стуле. – А плакат в пяти футах.

– К сожалению, не могу сказать, что я удивлен.

– Но уж лучше так, чем вечно продираться сквозь толпу поклонников. Не представляю, как кинозвезды с этим управляются.

– Им по душе.

– Наверное. Они же эксгибиционисты.

Подошел официант:

– I dolci, signora?[5]

– Капучино, пожалуйста.

– А что синьору?

– Обычный кофе, спасибо.

– Мы как рабочий класс, да, Артур?

В машине Карлотта одолжила ему свой мобильник.

– Папа? Который час?

Пфефферкорн забыл о разнице во времени.

– Прости, милая.

– У тебя странный голос. Все в порядке?

– Да, замечательно.

– Ты пьяный?

– Я хотел сказать, что поменял рейс. Вернусь завтра днем.

– Папа? Что-то случилось?

– Все прекрасно. Общаемся с Карлоттой.

– Ладно. Приятного вечера.

Пфефферкорн захлопнул мобильник.

– Наверное, красавица, – сказала Карлотта.

Он кивнул.

– Последний раз я ее видела… Господи! На ее бат-мицве![6] – Глянув через плечо, Карлотта перестроилась в другой ряд. – Иногда я жалею, что бездетна. Но лишь иногда. Я сама так решила. Билл хотел детей. Но я боялась, что тогда превращусь в свою мать. Самое смешное… – она опять перестроилась, – что все равно в нее превратилась.

Приехали домой, и Карлотта отдалась ему. После второго захода Пфефферкорн ушел в отведенную ему комнату, чтобы утром, собираясь в аэропорт, не потревожить хозяйку.

Сон не шел. Пфефферкорн зажег ночник и, взяв с тумбочки пульт, включил новостной канал. Кудрявая дикторша поведала о заявлении премьер-министра Западной Злабии, в котором тот предавал анафеме капиталистов-эксплуататоров и извещал о продаже китайцам эксклюзивных прав на газовое месторождение. Восточные злабы бряцали оружием. Через пару минут Пфефферкорн выключил телевизор и откинулся на кроватную спинку. Сна ни в одном глазу. Хотя вины за собой он не чувствовал, по крайней мере, внятной. Или, подавленное, чувство вины прорывалось через бессонницу? Однако было и другое объяснение: не спится, ибо он охвачен чувством новизны. Абсурд, конечно. Ведь ничего не изменилось. Он все тот же почасовик, преподаватель литературного творчества. Но близость с Карлоттой, о которой он мечтал всю сознательную жизнь, повергла его в мечтательность двадцатилетнего юноши. Только женщина, думал Пфефферкорн, способна привести в такое состояние. Нет, поправка: не всякая женщина. Лишь Карлотта.

Охваченный романтическим порывом, он выбрался из-под одеяла, накинул халат и тихонько сошел на террасу, по пути прихватив горсть камушков из кадки с бамбуком. План состоял в том, чтобы кинуть камушки в окно, разбудить Карлотту и, возможно, склонить ее к третьему заходу. Однако на улице Пфефферкорн остыл. Замысел нелепый. Даже если из множества темных окон верно угадаешь комнату Карлотты, все, наверное, кончится разбитым стеклом.

Пфефферкорн выбросил камушки и присел на террасе, разглядывая серебрившиеся лужайки. Ночь выдалась прелестная, когда воздух напоен нектарной сладостью. Издалека доносилось умиротворяющее журчание фонтанов. Даже забытая собачья игрушка выглядела уместной художественной деталью, милым напоминанием зрителю, что он в жилище, а не музее. В словах Карлотты, назвавшей дом нелепым, была доля истины, но вместе с тем он обладал некой красивостью, убеждавшей, что если уж иметь особняк, то именно такой. Может, оно и к лучшему, что разбогател именно Билл, думал Пфефферкорн, поскольку сам он к деньгам относился со смесью вожделения и презрения, характерной для их вечной нехватки.

В юности он не завидовал Биллу. Да и пропасть, их разделявшая, не была настолько зияющей. В отличие от его предков, родители Билла, хоть не Рокфеллеры, не знали, что такое крах. Кроме того, статус «лучшего друга» наделял возможностью показывать нос морали среднего класса, но раскатывать в «камаро» приятеля. Чтобы чувствовать себя на равных, деньги не требовались, ибо он обладал силой иного рода. В их паре интеллектуалом был он. Он был Писатель.

Парадигма эта существовала так долго, что он прятался за нее и после того, как выявилась ее ложность. Не имело значения, сколько отказов он получил и сколько раз Билл возглавлял списки бестселлеров. Был только один Писатель – он. Без вариантов, иначе он не мыслил себя в их дружбе. Он наглухо изолировал ту часть сознания, которая нашептывала: «Нет, писатель он, а ты неудачник», и потому сам не ведал, сколько обиды в нем накопилось, до той поры, когда однажды вечером, лет шесть назад, позвонил Билл, извещая о своем приезде и требуя совместного ужина. Пфефферкорн экал и мекал – дескать, горы непроверенных работ.

– Есть-то все равно надо, – сказал Билл. – Кончай, Янкель. Навернем по стейку. Я угощаю.

Вспоминая тот эпизод, Пфефферкорн сам не мог объяснить своего поведения. Может, сыграла свою роль задолженность по кредиту? Или недавний разговор с агентом? Что бы там ни было, вся злоба хлынула через край.

– К черту ужин, – сказал он.

– Что? – спросил Билл. – Почему?

– К черту ужин, – повторил Пфефферкорн. Хуже всего, что говорил он спокойно. – Ничего не хочу, ничего не нужно, достал уже.

– Янкель…

– Нет. Нет и нет. Хватит. – Расхаживая по кухне, он так сжал трубку, что ее пластмассовый корпус хрустнул. – Боже, до чего ты самонадеян. Сам-то понимаешь? Хоть раз ты себя спросил, нравится ли мне это прозвище? Нет, ты даже не сомневаешься. Так знай: оно мне не нравится. Терпеть его не могу. От него буквально лезу на стену. Как и от тебя. Так что довольно. Отстань.

Повисло молчание. По проводам струилась боль.

– Ладно, – сказал Билл. – Как хочешь.

– Именно.

Опять наступило молчание, долгое, еще более зловещее.

– Хорошо, – наконец сказал Билл. – Знаешь что, Арт, спроси-ка себя, не могу ли я чем-нибудь быть полезен тебе? Хоть чем-то.

– Убирайся к черту! – Пфефферкорн дал отбой.

Лишь через девять месяцев по телефону Билл извинился. Пфефферкорн промямлил, что и он сожалеет. Однако эхо серьезной размолвки было долгим. В Калифорнию Пфефферкорн больше не ездил. Билл по-прежнему присылал свои книги с трогательными посвящениями, однако все иные связи зачахли. «Что ж, печально, но так оно лучше, – рассудил Пфефферкорн. – Дружба редко длится до гробовой доски. Люди меняются. Узы слабеют. Это жизнь». Так он себе говорил.

Но вот теперь вся катавасия представлялась пирровой победой гордыни над любовью. Пфефферкорн озяб. Плотнее запахнулся. Биллов халат, который дала Карлотта, был ему велик. Светила луна. Закутавшись, Пфефферкорн стал раскачиваться. Он беззвучно плакал.

Потом встал, намереваясь вернуться в постель. Но вдруг передумал и зашагал по тропке, что вела к сараю.

В темноте притоптывая по холодным плитам, Пфефферкорн вслушался в шелест ветра по нежилому простору сарая. Потом зажег свет и, сев к столу, выдвинул ящики. Верхний был пуст. В среднем хранилась коробка ручек, таких же, что и в стакане. В нижнем ящике лежали три нераспечатанные пачки бумаги.