Он жаждал не похвалы. Освобождения от бремени. Пфефферкорн внимательно разглядывал Карлотту, пока та вслух размышляла, брать ли десерт. Он высматривал знак. Какой-нибудь особый прищур глаз. Поджатые губы. Наклон головы, выдающий затаенную гадливость. Он выжидал, но Карлотту, похоже, заботило лишь одно: сколько калорий в клубничном сабайоне. Сначала он не осмелился поверить. Но оно не исчезло. Оно, в смысле, ничего. Ничего не было. Карлотта знать не знала о его поступке. Неправда плохого романа сейчас стала правдой. Возникла мысль, что в реальной жизни неправда плохих романов встречается гораздо чаще, нежели правда хороших, потому что хорошие романы преображают реальность, а плохие ее копируют. В хорошем романе мотивировки Карлотты стали бы гораздо сложнее подлинных. Там она бы приберегла свои обвинения до подходящей минуты, чтобы застать врасплох. А в никудышном романе жизни она просто ничего не знала. Вот и конец всем мучениям. Бог с ним, что ей не понравились «Кровавые глаза». Книга-то, считай, не его. Хотелось скакать, хотелось петь. Спасен. Свободен.

– Синьора?

Карлотта отложила меню и заказала капучино.

– Синьор?

– И мне, – сказал Пфефферкорн.

Официант отбыл.

– Если ты знала, что я в городе, почему не пришла на встречу? – спросил Пфефферкорн.

– Не хотела расстраивать.

– Это моя отмазка.

– Думала, ты на меня сердишься.

– Вовсе нет.

– Резонное предположение в свете нашего последнего разговора.

– Интересно. Когда я тебя превратно понимаю, я глупый, а когда заблуждаешься ты, это резонное предположение. Почему так?

– Потому что.

– Ясно.

Пфефферкорн обменял билет, и десять блаженных дней они провели в чревоугодии, веселье и плотских утехах. Любовь их обрела живительную дикость, они согласно отринули прелюдии и просто наслаждались друг другом. Имя Билла возникало нечасто и произносилось с этакой отвлеченной приязнью, словно речь шла об общем друге или персонаже обоим понравившейся книги. Треугольник развалился в прямую линию, тянувшуюся от сердца Пфефферкорна к сердцу Карлотты.

Она сама отвезла его в аэропорт.

– Прошу, давай не будем снова ждать целый год, – сказала Карлотта.

– Вовсе не думал.

– Могу и я приехать.

– Излишние хлопоты.

И впрямь излишние, поскольку теперь раз в месяц-другой он мог позволить себе перелет через всю страну. Вскоре Пфефферкорн стал почетным клиентом авиалинии – компенсация за длительную экономную жизнь – и подружился со стюардессами, которые иногда пропускали его без билета вообще или сажали на свободное место в салоне бизнес-класса. На выходе из аэропорта его всегда ждал припаркованный «бентли» с Джеймсоном за рулем и охлажденной сельтерской на заднем сиденье.

Лос-Анджелес все больше нравился. Как всякий город, он выглядел гораздо милее, когда есть деньги. Карлотта водила его в дорогие рестораны. Они ходили по бутикам. Посещали морской клуб, членами которого состояли супруги де Валле. Прежде Пфефферкорн никогда бы не согласился на подобные развлечения, стыдясь своего безденежья. Кстати, и сейчас чаще рассчитывалась Карлотта – ей как-то удавалось незаметно оплатить счет, но теперь это меньше беспокоило: случись ей забыть кредитку, он всегда мог спасти положение. Говорят, деньги дают свободу, и в бытовом смысле это было верно: теперь стали открыты прежде недоступные заведения и возможны прежде немыслимые покупки. Однако деньги давали и другую свободу, не столь заметную. Они развивали самоуважение, избавляли от чувства неполноценности. Иногда было стыдно оценивать себя по столь грубым, кондовым меркам. Однако неловкость быстро проходила, и Пфефферкорн вновь радовался жизни.

– Ты не обиделся, правда, Артур?

– Ничуть.

Было субботнее утро за три недели до свадьбы дочери Пфефферкорна; только что Карлотта сказала, что не приедет на бракосочетание. На тумбочке поднос с остатками завтрака. Витает аромат крепкого кофе. Пфефферкорн поерзал под простыней, и развернутая газета соскользнула на пол. Он хотел ее поднять, но Карлотта его удержала:

– Пусть валяется.

Оба расслабились.

– Спасибо, что пригласил, – сказала Карлотта.

– Дочкина идея.

– Ну вот, теперь чувствую себя совсем виноватой.

– Думаю, она не заметит. Вся в себе.

– Она же невеста.

– Я не в укор, – сказал он. – Но она не расстроится.

– Может, поехать… – неуверенно сказала Карлотта.

– Не надо, раз не хочешь.

Помолчали.

– Хочу и не хочу, – сказала она.

Пфефферкорн не ответил.

– Будет тяжело увидеть ее взрослой.

– Понимаю.

Карлотта покачала головой:

– Дело не в том, что почувствую себя старой. Нет, и в этом тоже, но я другого боюсь.

Помолчали.

– Делаешь выбор, – сказала она, – только не знаешь, чем через двадцать лет он откликнется.

Пфефферкорн кивнул.

– Я сама так решила. Сама. Билл пытался меня переубедить, но я не раздумала.

Помолчали. Что-то мокрое стекло по его плечу.

– Ну что ты, – сказал он.

– Извини.

Он отвел волосы с ее лица, поцеловал в щеку, потом в другую.

– Думаешь, еще не поздно? – спросила она.

– Все возможно.

Карлотта рассмеялась и вытерла слезы:

– Да здравствует современная медицина.

– Хочешь затеять прямо сейчас, да?

– Пожалуй, нет, – сказала она.

– Предприятие весьма хлопотное.

– По слухам.

– Уж поверь.

– Вот и Билл всегда отмечал. Какой ты потрясающий отец.

– Ему-то откуда знать?

– Мы восхищались, как ты один справляешься.

– Не было вариантов.

– Не скромничай.

Он промолчал.

– Наверное, иногда ты думал, что все могло сложиться иначе, – сказала она.

Пфефферкорн не ответил. Тридцать лет он избегал этого вопроса и лишь теперь, когда ответ стал не важен, вроде бы успокоился.

– Прости, – сказала она.

– Ничего.

Потом лежали молча. В доме было неслыханно тихо. Ни скрипа половиц, ни вздоха кондиционера. Так и задумывалось, говорила Карлотта. Покой и тишь, уединенность и безлюдье. Весь особняк был сверхнадежно изолирован, особенно хозяйская спальня. Хватит уже так ее называть, говорил себе Пфефферкорн. Пусть будет «ее комната». А то и просто «наша». Да бог-то с ним, это детали.

Карлотта села.

– Давай сегодня почудим.

– Заметано.

Она сбросила одеяло и пошла в ванную. Зашипел горячий душ. Перегнувшись с кровати, Пфефферкорн поднял газету. Неизменно угнетающие заголовки: терроризм, безработица, глобальное потепление, допинговые скандалы, беспорядки в Злабии. Он бросил газету, прошел в ванную и вместе с Карлоттой встал под душ.

В результате Пфефферкорн потратил на свадьбу втрое больше оговоренной доли. Это его не трогало. Он твердо решил дать дочери все, что та пожелает. На второй примерке она вдруг углядела в дальнем конце магазина другое платье, потрясающее, именно то, какое хотела. Пфефферкорн и глазом не моргнул. Выписал чек. Матушка жениха потребовала, чтобы на столе были только первосортные биопродукты. Пфефферкорн слова не сказал. Выписал чек. Руководитель оркестра заявил, что пятерых музыкантов маловато для праздничной атмосферы. Лучше девять, сказал он, и Пфефферкорн безропотно достал чековую книжку Предполагавшийся скромный обед разросся в многолюдное двухдневное пиршество с увеселениями. Пфефферкорн выписывал чек за чеком, но в знаменательный день, видя дочкину радость, понял, что все сделал правильно.

Торжество отгремело. Взмокший, в помятом смокинге, Пфефферкорн сидел в вестибюле, прислушиваясь к грохоту сдвигаемых стульев, доносившемуся из зала. Перед тем гости один за другим мяли его руку, поздравляли и спотычно шли к выходу, где их ждал любезный слуга. Литагент простился одним из последних, и сейчас Пфефферкорн раздумывал над его словами.

– Славно погуляли, – сказал агент. – Звякните, когда оклемаетесь.