Не сразу поэт получил от Лукреции подобный дар. В первом стихотворении на латыни, не выходящем за рамки приличий, воспевается прекрасный браслет в форме змеи, украшающий запястье прекрасной дамы. Потом они придумывают игру: в стихах описывают то, что каждый из них видит в своем хрустальном шаре. Бембо пылает огнем страсти, теперь его шар для него дороже всех жемчужин Индийского океана — в нем он увидел лицо своей возлюбленной. В своей элегии он сравнивает Лукрецию с Еленой Спартанской, похищенной Парисом. Но Лукреция превосходит ее и физическая красота не может затмить ум:
Когда высокопарно говоришь ты
на простом народном языке,
то яркой красотою кажешься,
рожденной на земле Италии.
Когда из-под твоего пера
выходят дивные поэмы,
то сами музы не способны
сочинить такого совершенства.
Когда своею белоснежною рукою
ты нежно трогаешь певучей арфы струны,
ты возвращаешь к новой жизни
мелодии древних Фив.
Когда ты воспеваешь По
и резвое течение ее притоков,
то, зачарованные чудным пеньем,
волны послушны музыке твоей.
Когда вдруг танцевать захочешь,
о, как страшусь я,
что наблюдает за тобою бог
и, очарованный, решит тебя похитить,
чтоб вознести легко на небеса,
ты станешь восхитительной богиней
и засияет новая звезда.
3 июня Бембо посылает два сонета Лукреции, а в письме сообщает, что пишет ей, стоя у маленького окна, выходящего в сад Остеллато. «Я не могу сказать ничего нового, — пишет он. — Я только лишь могу рассказать о своей спокойной жизни, об одиночестве, о тенистых деревьях, о спокойствии — обо всем, что я когда-то любил и что теперь мне кажется скучным и неинтересным. Что это может значить? Может быть, я болен? Я хотел бы, чтобы Ваше Высочество сверились с вашей книжечкой и сказали мне, похожи ли ваши чувства на мои…» Скорее всего, эта «книжечка» — сборник высказываний и пророчеств, нечто вроде толкователя сновидений, с его помощью угадывали значение поэтических видений.
Через несколько месяцев все стало ясно. Светская и платоническая любовь сменилась страстью. В июне, потеряв всякую осторожность, Лукреция компрометирует себя, ответив стансами испанца Лопеса де Эстуньига:
Yo pienso si те muriese
Y con mis males finase
Desear,
Tan grande amor fenesciese
Que todo el mundo quedase
Sin amar.
Я думаю, что если бы я умер
и с несчастьями угасли б
все мои желанья,
и мрак окутал бы тот мир,
в котором пусто
без моей любви.
За этим пылким объяснением в любви в июле последовало письмо, в котором Лукреция отослала прядь своих волос. Она доверила тайну двум своим дамам, от которых ничего не скрывала, — юной кузине Анджеле Борджиа и Полиссене Мальвецци. Они договорились, что Лукреция будет помечать свои письма условным знаком — FF. Кроме них обо всем знал еще Эрколе Строцци. Он старается ничем не возбудить ревности Альфонса и подозрительности Геркулеса: в Ферраре до сих пор помнят, как жестоко мстили обманутые мужья в семье д’Эсте. Со своей стороны, Бембо будет адресовать свои письма одной из дам Лукреции, по имени Лизабета. Поэт повинуется. Он много времени посвящает этой переписке и одновременно сочиняет свои знаменитые диалоги о любви Gli Asolani, Азоланские беседы. Но в начале августа, еще будучи в доме Эрколе Строцци, он серьезно заболел. Забыв об осторожности, Лукреция едет к поэту. На следующий день больной заявляет, что этот приезд излечил его: «Я внезапно снова стал здоров, как если бы выпил божественный эликсир. Мне возвратили жизнь ваши милые и нежные слова, исполненные любви, радости и ободрения… Я целую эту руку, ни один мужчина не удостоился чести поцеловать руку более нежную. Я не говорю — самую красивую, потому что никогда в целом свете не было никого красивее Вашей Милости!»
Но молодая женщина не может оставаться около «мессира Пьетро» в Ферраре, где свирепствует чума. Она уезжает в Белригуардо — это недалеко от Остеллато. Ее веселый двор и все ее придворные дамы и кавалеры располагаются в Меделане. Красавец бастард дон Джулио усиленно ухаживает за Анджелой Борджиа.
Смерть Александра VI. Страдания Лукреции и Чезаре
Во время этого приятного пребывания в Меделане 19 августа Лукреция получает ужасное известие о смерти своего отца — папы. Его привозит кардинал Ипполит, который во весь опор скакал под палящим солнцем из Феррары. Молодая женщина не скрывает своей скорби. Она оплакивает единственного человека, который заботился о ней с самого раннего детства и сделал ее принцессой. Она отказывается вспоминать о том, что ее пугало и унижало, позорные слухи о преступлениях и пороках, жестокость Чезаре, поощряемую слабостью понтифика. Любовь дочери оказалась сильнее. Лукреция отдалась своей скорби, но она одинока в своем трауре — никто из членов семьи ее мужа не присоединился к ней. Дон Альфонс, реалист по натуре, лишенный воображения, наносит короткий визит своей супруге и быстро уходит: он не переносит слез и горя. Герцог Геркулес тоже не слишком опечален: он едва не поссорился с папой. Действительно, Александр не включил в число новых кардиналов его фаворита Джанлука Кастеллини. Поэтому в письме к своему послу он откровенно заявляет, что эта смерть его не огорчила. Даже наоборот: «Для чести Бога и всеобщего блага христианского мира нам всегда хотелось, чтобы Божественное Провидение и Доброта дали нам пастыря доброго и примерного, чтобы он изгнал зло из своей Церкви!»
Кардинал Ипполит надеется, что смерть папы даст ему возможность блистать во время следующего конклава. Он добился последней милости от покойного понтифика: получил епископство Феррарское, но при условии, что будет в течение двух лет выплачивать доходы Лукреции, как она просила. И хотя он был весьма обходителен с Лукрецией и ее дамами, особенно с красавицей Анджелой, это условие его неприятно поразило.
Пьетро Бембо оказывается ее самым искренним другом. Все еще больной поэт навещает Лукрецию, но ему не удается найти слов, способных выразить его искреннее сочувствие. Тогда он решается ей написать:
«Вчера я пришел к Вашему Высочеству, чтобы выразить мое участие в вашем горе и утешить вас, насколько это в моих силах. Но я не смог сделать ни того, ни другого. Потому что, когда я увидел вас в этой темной комнате, в черном платье, отчаявшуюся и в слезах, от волнения мое сердце сжалось, и я стоял, не в силах вымолвить ни слова, неспособный найти какие-то слова. Мне самому нужно было утешение, хотя я явился, чтобы утешить вас, и я ушел, душа моя разрывалась от этого печального зрелища, я был нем и при этом что-то бормотал, как, вероятно, вы могли заметить…
Вы знаете о моей безграничной преданности и знаете, что ваша боль — и моя тоже. Более чем кто-либо другой, вас сможет утешить ваша бесконечная мудрость».
