Последние слова он произнес тихо, лишь самому себе. Лицо его потемнело, он прикрыл глаза правой рукой.

«Сколько же мне надо учиться, читать, чтобы знать и, главное, понимать хоть десятую часть того, что знает и понимает Он, — тоскливо думал Никита. — И какое же это счастье, что во главе строительства Будущего без Слез и Горя стоит человек, который на десять голов выше всех других, кроме Ильича, вождей нашей революции».

— Теперь ваш проект, товарищ Хрущев. — Сталин подошел к разложенным на столе ватманам, стал скрупулезно рассматривать каждый лист. Никита ревниво наблюдал за его взглядом. Поначалу он попытался давать кое-какие пояснения. Однако лицо Сталина оставалось непроницаемым, и Хрущев смолк. Прошло около десяти минут, прежде чем Генсек вновь пошел вокруг стола.

— Ваша идея любопытна, хотя и не оригинальна — как вы знаете, разрабатывается план, рабочий план строительства на месте храма Христа Спасителя Дворца Советов.

Он подошел к книжному шкафу, раскрыл зашторенные дверцы, и Никита увидел метровый макет грандиозного здания, которое венчала статуя Ленина.

— Хочу подчеркнуть, — продолжал Сталин, — в данном случае эпигонство — препятствие вторичное. А первичное — совсем другое.

«Черт, эпигонство какое-то. Что оно означает? — уныло подумал Никита. — Надо запомнить. Вернусь к себе — обязательно посмотрю в энциклопедии».

— Если вы заглянете в популярный энциклопедический словарь, — Сталин махнул рукой на дальние шкафы, в которых за стеклами поблескивали золотом аккуратные ряды корешков внушительных томов, — то выяснится хронология, достойная всяческого уважения.

Он прошелся, словно вспоминая что-то. И, глядя на Хрущева через весь огромный стол, спросил:

— Сколько лет кремлевским церквам, о которых вы упомянули?

— Думаю — много, — растерянно промямлил Хрущев.

— Много, — пряча улыбку в усы, повторил за ним Сталин. — Много — это сколько? Сто лет? Двести? Триста?

И, не дождавшись ответа, продолжал:

— Американские товарищи рассказывали мне, что у них, если какому-нибудь дому в Нью-Йорке, Вашингтоне или Чикаго сто лет, он уже чуть ли не подлежит охране как памятник седой старины. А у нас? Успенский собор построен в 1479 году, Благовещенский — десять лет спустя, в 1489 году. Архангельский — в 1508. В том же году возведена и колокольня Ивана Великого.

«Я бы никогда не стал загружать свою память подобными датами». — Хрущев насупился, угрюмо вздохнул. Негромко сказал:

— Получается полтыщи лет поповского счастья в божьих хоромах, построенных и расписанных нищим, голодным мужиком.

«Его прямолинейный фанатизм и умиляет, и отталкивает. Из таких вот Емельян Ярославский сколачивает свою гвардию воинствующих безбожников. И при этом было бы ошибкой не видеть, что наш малограмотный полукацап-полухохол обладает редким качеством — может зажечь массу, толпу, народ полюбившейся ему идеей. Толковый и нужный вожак. Нужный, если крепко держать его в узде».

— Существует и другая точка зрения. — Сталин достал из стола крупноформатный многокрасочный альбом, пролистал его, протянул Хрущеву: — Репродукции лучших церковных росписей Европы. Микеланджело Буонарроти. Ему принадлежит роспись свода Сикстинской капеллы в Ватикане; кстати, сделана в те годы, когда строился наш Иван Великий. Или вот его же фреска «Страшный суд» на алтарной стене той же капеллы. Франсиско Гойя и его росписи в капелле церкви Сан-Антонио де ла Флорида в Мадриде. Санти Рафаэль и его «Сикстинская мадонна», росписи станц Ватикана и многое другое. Кстати, он проектировал собор Святого Петра. Леонардо да Винчи и его роспись «Тайная вечеря» в трапезной монастыря Санта Мария делле Грацие в Милане… Скажите, где, как не в церкви, мог в те далекие времена проявиться, раскрыться, явить себя миру гений народа? На Руси это были Дионисий, Андрей Рублев, который, кстати, расписывал вместе со своими учениками кремлевский Благовещенский собор, многие другие.

— Разве гений народа не проявлялся в восстаниях Болотникова, Разина, Пугачева, в битвах с иноземными захватчиками? — Хрущев задал этот вопрос запальчиво, громко. И тут же испугался и той громкости, и духа противоречия сталинскому рассуждению.

— Проявлялся, несомненно проявлялся, — задумчиво сказал Сталин. — Только в первом случае речь идет о духовности, интеллектуальной природе человека, а во втором — о духе, его моральной мощи. Разные эстетико- и общественно-философские категории получаются.

Сталин подошел к развернутым ватманам и долго разглядывал их. Дважды потухла трубка, и дважды он обстоятельно раскуривал ее. Наконец оторвал глаза от подробных архитектурных эскизов.

— Я не архитектор, но, на мой непросвещенный взгляд, все три, нет — четыре плана весьма оригинальны, самобытны и — учитывая, что недавно я довольно подробно знакомился с идеями великолепного Шарля Корбузье, — современны. Эти планы достойны того, чтобы их воплотить в жизнь. Рад отметить: братья Веснины — талантливые зодчие. Однако в генеральном плане реконструкции Москвы этих дворцов нет.

— Мы советовались со Щусевым и Жолтовским, — поспешил объяснить Никита. — Идея родилась совсем недавно.

— Ваша идея?

— Моя, товарищ Сталин, — радостно доложил Хрущев. Упрямо, убежденно добавил: — Надо очищать столицу от религиозной нечисти.

— Но зачем же для этого рушить исторические шедевры? Не хватает земли? Да нет, хватает. Сделали одну глупость, снесли храм Христа Спасителя. Лазарь переусердствовал; я был в отпуске, он волевым порядком расправился с памятным зданием. Отменить решение о сносе Василия Блаженного в последний момент удалось. Теперь вы за Кремль предлагаете взяться.

В наступившей тишине было слышно лишь, как тикают старинные напольные часы.

— Максимализм, — наконец заговорил он, когда Никите пауза уже стала казаться фатальным приговором, — хорош, когда он проявляется в работе. Или в любви. К женщине. — Он улыбнулся, но тут же посерьезнел. — В политике он почти всегда вреден, опасен, зачастую губителен. Наша партия — партия атеистов. Но мы никогда, ни на минуту не должны забывать, что даже по нашей государственной (а потому далеко не точной, не полной) статистике более половины населения страны верят в Бога.

Сталин подошел к письменному столу, взял небольшую, изящно изданную книгу в малиновом сафьяновом переплете, раскрыл ее на кожаной закладке.

— Во Франции второй половины восемнадцатого века, — вновь заговорил он, — жил и творил известный моралист Себастьен-Рок-Никола Шамфор. Его «Максимы и мысли» занимают не последнее место среди творений таких писателей, мыслителей и философов, как Паскаль, Ларошфуко и Лабрюйер. — Он кивнул на стол, где лежали десятка два книг. — Вот что Шамфор говорит в другой своей работе — «Характеры и анекдоты»: «Некто осмелился сказать: «Хочу дожить до того дня, когда последнего короля удавят кишками последнего попа». Заметьте глагол: «Осмелился!» Вы подписались бы под этими словами?

— Обеими руками и подписался бы, и проголосовал! — Никита восторженно смотрел на книгу, из которой Сталин прочитал сентенцию, так пришедшуюся ему по душе. — Заменить короля на царя — и нам бы как раз сгодился такой революционный рецепт. Неужели эти слова написаны в восемнадцатом веке?

— Да, книга издана в 1795 году, сразу после Великой французской революции.

— Шамфор, — сворачивая листы ватмана, произнес несколько раз Никита, стараясь запомнить фамилию французского моралиста. — Обязательно прочитаю.

«Кажется, пронесло, — думал он, выходя из приемной, в которой по-прежнему было многолюдно. — То ли стареет, то ли семинарийское прошлое дает себя знать. Терпимее стал к дурману. Впредь буду осторожнее. Поперед батьки в пекло лезти не будемо».

Сталин размышлял о том, что верно ему Надя характеризовала этого Микиту — энергичный, преданный фанатик. «Такой ради карьеры, идеи и личной преданности пойдет на все. Только вот глаз да глаз за ним нужен. Постоянный. В своем рвении Микита может таких дров наломать, что не то что Москве или области — всей стране тошно станет». И появившемуся в дверях Поскребышеву приказал вызвать к нему Маленкова и Ягоду. Пусть ЦК и НКВД для его же собственной пользы за Микитой присмотрят. Не назойливо, но пристально…