— Ты нервничаешь так, словно сам участвуешь в сражении за Тройную Корону, — подтрунивала над ним Элис.

— Да, участвую! — с неожиданным вызовом откликнулся Андерсон. — Я всегда беру с собой определенную сумму и делаю ставки… — он оглянулся, словно кто-то мог его подслушать в едущей машине, — сугубо по научной методе, которую сам выработал.

— Мы друзья? — потребовала ответа Элис.

— Конечно!

— Тогда делись секретом!

Генри засмеялся и с готовностью начал длинное объяснение — необходимо знать родословную всех лошадей, участвующих в состязаниях; надо иметь знакомства с жокеями, владельцами, ветеринарами, грумами; полезно быть в контакте с завсегдатаями, которые за определенную мзду поделятся самой свежей и, как правило, достоверной информацией; категорически не стоит… Но в это время «Обворожительный» уже въехал на парковку, и все трое направились к кассам. Генри делал ставки, загородив своим телом столик кассира. Элис пыталась заглянуть через его плечо, но Генри в качестве преграды сдвинул в ее сторону шляпу. «Дети шалят! — усмехнулся про себя Сергей. — Поставлю червонец — и баста!» И он назвал наобум лазаря тройную, совершенно немыслимую, по оценке слышавшего его Генри, комбинацию. Они поднялись в абонированную предварительно Сергеем простенькую ложу. Впрочем, главное было — великолепный обзор. Негромко постучавшись, возник бой. Мгновенно принес заказ: пиво, сэндвичи, орешки. До первого удара колокола оставалось минут десять. Вдруг Генри перевесился в открытое окно, крикнул почтительно и радостно, приглашая кого-то. Минуту спустя в ложу вошел человек среднего роста, хрупкий, подвижный.

— Друзья, — Генри подбежал к нему, уважительно пожал руку. — Роберт Оппенгеймер.

Человек откинул со лба непослушные каштановые кудри, изящно поклонился Элис. Протянул Сергею маленькую, почти детскую ладонь:

— Вы из Советского Союза? Очень приятно.

Голубые глаза его искрились добротой, голос был молодой, юношеский, улыбка застенчивая, теплая. Он взял предложенную ему бутылку пива, но тут же поставил ее на столик. Взял куриный гамбургер, надкусил его, стал быстро жевать. Подошел к окну, оглядел трек, толпу, гудевшую в предвкушении зрелища желанного и дивидендов еще более желанных, сел на стул между Элис и Генри, спросил Андерсона что-то о Ферми. В этот миг ударил колокол, Генри и Элис прильнули к биноклям. Оппенгеймер, понаблюдав за лошадьми, повернулся к Сергею, который сидел за спиной Элис, сказал:

— Обожаю этих благородных животных. Люблю за ними наблюдать. Верховая езда приводит меня в экстаз. Хотя это, — он показал на трек, увлек Сергея за рукав в угол ложи, понизил голос, — мне претит. Безответное животное превращают в долларового гладиатора. Я не пропускаю ни одного акта великой битвы за Тройную Корону. Во всяком случае, стремлюсь не пропустить. Ведь я работаю в Беркли, а Калифорния далеко. Так вот, всякий раз на ипподроме вспоминаю пятую книгу бессмертного Джонатана Свифта. Помните?

«Уровень культурки комиссара от журналистики проверяет». Сергей с улыбкой посмотрел на физика: мол, как это можно не помнить?!

— Гуингмы великолепные и йеху мерзейшие.

— Браво! — Оппенгеймер потер руки, сделал несколько шагов вперед-назад. — Прилагательные точны, как идеально просчитанный эксперимент

Элис и Генри, не отрываясь, следили за событиями на треке. Генри подпрыгивал на стуле, закатывал глаза, с горькой усмешкой рвал не выигравшие билеты. Элис топала ногами, свистела, кричала, ругалась. «Этого азарта я в ней раньше не замечал, — снисходительно отмечал Сергей про себя. — Простительно то, что бушуют в ней не жадность или алчность. Встает на дыбы вся натура человека, который не терпит проигрыша в принципе: в спорте, политике, творчестве. Сам я тоже такой. Проигрывает пусть неудачник. Так, Элли? А мы будем выигрывать!»

— Я довольно видал русских, — неожиданно быстро заговорил Оппенгеймер, потирая пальцами виски. — В основном это были эмигранты — и здесь, в Штатах, и в Европе — Лондон, Геттинген, Берлин, Лейден. Нет, конечно, видел и новых, советских — на международных коллоквиумах, семинарах. Вы, лично вы мне симпатичны. Чем? Открытостью. Вы знаете, я — медиум. Могу вас свести… ну, скажем, с вашим последним царем. Нет? Ну, тогда с товарищем Лениным. — Он огладил выцветшие добела, когда-то синие джинсы, достал из яркой ковбойки платок, вытер лоб. — Марксизм мне всегда, а сейчас особенно, представляется панацеей от всех бед сходящего с ума мира. Но хочу спросить: зачем все эти ужасные процессы «врагов народа»? Да, и Лион, я имею в виду Фейхтвангера, и другие их оправдывают. Подсудимые сознаются, народ доволен — идет ликвидация контрреволюционеров. Боже, как же это все походит на Великую французскую революцию! Ваш Сталин — я вижу, знаю, чувствую — мудрый вождь. Почему он не извлечет уроков из истории? Ну почему?

Сергей молчал. Что он мог ответить, когда те же или подобные вопросы терзали и его душу, и души многих думающих его соотечественников.

— Увы, люди устроены весьма примитивно, — наконец заговорил он. — Магнетизм лидера, массовый гипноз, легко переходящий в кровавый психоз — разве все это не характерно для истории любого народа? Ранее Ксеркс, Цезарь, Чингисхан. А сегодня? Гитлер у немцев, Рузвельт у американцев, Франко у испанцев.

— Вы говорите про народ или про толпу?

— Под чарами вождя народ, опьяненный верой в него и обалдевший от преданности ему, превращается в толпу.

— Ура! Я выиграла! Выиграла! — Радостная Элис поцеловала Сергея, закружилась по ложе вокруг улыбавшегося Оппенгеймера. Он отошел к двери и сказал Сергею:

— Приезжайте ко мне в Беркли. Мы бы покатались на лошадках, обсудили мировые проблемы. Ваш угол зрения мне импонирует. Особенно он будет любопытен при анализе его через призму Форта Росс и других российских памятников в Калифорнии.

— Этот угол зрения будет интересен и для читателей моей газеты! — Влюбленный взгляд Элис на русского привел Оппенгеймера в трепет. Любовь — люди, как это здорово!

— Он приедет, мы обязательно приедем! — заверила Элис Оппенгеймера.

Хрущев с группой строевых и штабных офицеров стоял на пригорке, невесть откуда взявшемся на этой плоской, как доска, неоглядной степной шири. Сентябрьское утро было жарким, сухим, безветренным. Метрах в ста от пригорка был пологий левый берег Волги. Перпендикулярно к нему, выстроенный повзводно, замер один из полков гвардейской дивизии генерала Родимцева. В нескольких шагах от застывших шеренг стояли двое. Без пилоток, без петлиц, без ремней, с завязанными на спине руками, они были почти одного роста. Востроносый, со впалыми щеками совсем по-девичьи всхлипывал, причитая: «Братцы! За что? Только и делов, что жить хочу! Бра-а-а-тцы…» Чернявый, с красными, влажными губами и крупным, острым кадыком на худой, длинной шее, с ненавистью глядел то на офицеров на пригорке, то на отделение автоматчиков, стоявших со своими ППШ наготове.

— Бойцы! — раздался зычный голос моложавого, с седым чубом майора. — Мне, как командиру полка, особенно больно сознавать, что в нашей среде оказались два выродка, два подлеца и труса, два дезертира. Посмотрите туда. — И он указал рукой на юго-запад. — Вы видите это зловещее черное облако, слышите выстрелы, канонаду. Там фашисты рвутся к Волге. Они задались целью захватить Сталинград любой ценой, прорваться на левый берег, выйти на оперативные просторы и ринуться на Москву. И вот эти двое стали предателями, решили помочь фашистам, помочь своим бегством, трусостью, жаждой любой ценой спасти свою поганую шкуру. Сегодня наш полк переправится на правый берег и вновь вступит в бой за нашу священную землю. А эти двое… — он махнул рукой командиру отделения автоматчиков, — не заслуживают ничего, кроме нашего презрения и жалкой смерти!

Раздались слова команды, щелкнули затворы, негромко простучали короткие очереди. Полк еще стоял, еще не прозвучали команды: «Вольно! Разойдись!» — и автоматчики только приготовились зашагать угрюмо прочь (ибо даже если расстрел справедлив, очень мало найдется охотников быть палачами), как в небе появились черные стрижи и, резко ныряя к земле из белесых небес, засвистели радостно и пронзительно.