Воистину исторический был день 10 мая 1935 года, когда первый секретарь МК и МГК ВКП(б) Никита Хрущев энергичным шагом вошел в приемную Сталина. Исторический для Никиты. Он только что принял бразды столичного правления от любимого покровителя Лазаря Моисеевича и впервые появился в Кремле в новом качестве.
— Здравия желаю! — громко, радостно гаркнул он с порога. В приемной было пять человек — Поскребышев, Тухачевский, Шолохов, Ягода, Блюхер.
— Я бы все же твоего Григория Мелехова… — Ягода поднял руку и замолк, оглянувшись на голос вошедшего. Остальные — кто с удивлением, кто с недоумением, кто с укоризной — воззрились на брызжущего энтузиазмом и задором хохла (ибо вопреки истине почти все в высших эшелонах власти считали Хрущева таковым).
— Мы, разумеется, поздравляем вас, товарищ Хрущев, с новым назначением, — кашлянув, хмуро произнес Поскребышев. — Однако шум здесь, — он многозначительно кивнул на двойную входную дверь в кабинет Сталина, — возбраняется категорически.
Говоря это тихо и размеренно, он сделал особое ударение на двух последних словах. И вновь углубился в лежавшие перед ним на столе бумаги. Маршалы, глава НКВД и автор «Тихого Дона» обменялись с Никитой рукопожатиями. Поздравляли вполголоса, чуть не шепотом.
— С тебя причитается. — Блюхер улыбнулся, подмигнул. — Чтобы секретарилось на ять!
— Оселедец бы вырастить — гарный запорожець був бы! — лукаво усмехнулся Шолохов, глядя на легкий пушок на голове Хрущева. Никита покраснел, натужно улыбнулся, исподтишка бросая опасливые взгляды на стол у окна, за которым восседал «надмiрно суворий секретар» вождя. «Вот такая дурница может испортить все, — замирая от ужаса, думал он, принимая поздравления и шутки. — Роковой ошибкой может быть самое доброе слово, но сказанное громче, чем позволено. И не там. И не вовремя. Ну что ж, век живи — век учись, Никита». Он осторожно, словно стесняясь чего-то, достал из кармана брюк большой носовой платок (Нина сама старательно подрубила полдюжины на прошлой неделе), протер залысины, щеки, нос.
Когда Поскребышев пропустил его наконец в святая святых, Сталин стоял у окна, смотрел на город в надвигающихся сумерках, держа в одной руке потухшую трубку, в другой — какую-то папку. Медленно повернувшись, он устремил взгляд на Хрущева и, помолчав, словно додумывая владевшую им мысль, сказал:
— Вы встречались с товарищем Берия, товарищ Хрущев?
Вопрос был неожиданным.
— Я? С Берия? Который в Закавказье? Нет, товарищ Сталин, никогда не встречался.
Сталин раскрыл папку и показал Никите пухлую рукопись. Заметил в раздумье:
— Прислал мне текст своей работы о революционной борьбе коммунистов Кавказа. В основе все правильно. Даже слишком правильно. Это и вызывает настороженность. Не помню кто, но очень верно сказал: «Здорово хорошо — тоже нехорошо». А главное — очень Сталина хвалит. Во-первых, это мне не нравится. И, во-вторых, это мне не нужно. Впрочем, к нашей встрече это не относится.
Он неспешно пересек весь огромный кабинет и, положив папку и трубку на конференц-стол, протянул руку Хрущеву:
— А пригласил я вас, чтобы сказать вот что. Поздравляю с чрезвычайно важным назначением. Столица, Москва — сердце и мозг страны, партия надеется на вас, Микита.
Так он назвал Хрущева впервые, и у Хрущева на глазах выступили слезы. С тех пор при каждой встрече со Сталиным Хрущева охватывало трепетное, сладостное, никогда ему ранее не ведомое чувство. В нем были и сыновняя любовь, и бесконечная преданность, и безоглядное обожание — за простоту, мудрость, аскетизм и бескомпромиссную верность Идее. И он готов был идти за вождем и на пир, и на плаху, и отдать саму жизнь за великого мессию коммунизма…
Никита быстро наклонился, стал целовать сталинскую руку.
— Товарищ Сталин, товарищ Сталин… — всхлипывал он при этом, замирая от счастья.
— Что вы это? Глупость какая! — Сталин вырвал свою руку, взял трубку и направился к письменному столу, который был расположен в дальнем углу кабинета у окна. Закурил, и весь кабинет постепенно наполнился сладким ароматом «Герцеговины Флор».
— Подходите, садитесь. — Он указал Хрущеву, который стоял ни жив ни мертв у двери, на кресло у письменного стола, а сам сел в кресло напротив. — Что это у вас за бумаги?
Никита мелкими шажками, бочком подошел к Сталину, но продолжал стоять.
— Садитесь, — увещевательно-отеческим тоном повторил он. — Я вас слушаю.
Никита суетливо развернул несколько больших листов ватмана, стал искать глазами, чем бы прижать их с двух сторон, чтобы они вновь не сворачивались. Сталин передал ему две бронзовые чернильницы с массивного прибора.
— Это, товарищ Сталин, черновые эскизы моего предложения перестройки Кремля. — Никита скромно потупился. Вздохнул и, съежившись под удивленно-строгим взглядом Генсека, стал выдавливать из себя слова:
— После ликвидации храма Христа Спасителя, акта, на мой взгляд, совершенно необходимого и своевременного (а может быть, даже и запоздалого), я имел продолжительную беседу с Лазарем Моисеевичем Кагановичем. И даже не одну.
— Лазарь большой говорун. — Сталин усмехнулся в усы, неспешно примял табак металлической ложечкой. — О чем же вы беседовали?
— А надо, товарищ Сталин, окончательно искоренить поповскую… — Никита хотел сказать «херню», но вовремя сдержался, — нiсенiтницю.
И, уловив вопрос в глазах вождя, пояснил: «Околесицу». Сталин молча попыхивал трубкой, и Никита, приняв это за одобрение, продолжал, обретая уверенность:
— Кремль испокон веку был вотчиной московских князей и царей. Чтоб легче дурить нашего брата, понастроили они там церквей видимо-невидимо. Теперь наступила новая эра рабочих и крестьян. Теперь мы хозяева жизни. И мы будем строить то, что любо-дорого нашему сердцу и разуму. Предлагаю — снести к чертовой бабушке Успенский, Благовещенский и Архангельский храмы. Да и, конечно, колокольню Ивана Великого. А вместо всего этого, хлама мракобесия построить Дворец Комсомола, Дворец Профсоюзов и Дворец Партии. И заместо колокольни — Дворец Пионеров!
«Лихой хлопчик Микита, — подумал Сталин. — Весь мир насилья — до основания…»
— Как вы думаете, товарищ Хрущев, — он подошел к боковому столику, отхлебнул из стакана в простом подстаканнике глоток остывшего чая, приглашающим кивком указав Никите на второй стакан, — правильно мы сделали, ликвидировав в двадцатых большую часть духовенства?
— Тут не может быть двух мнений! — Никита вскочил с кресла, поднял сжатый кулак над головой. — Паразиты, захребетники, кровососы! Жаль, что не всех, а только большую часть. И буржуазию, жаль, не всю извели, надо было вырубить ее под самый корень, чтобы никаких мерзких побегов в будущем не проросло на нашем святом пролетарском поле.
— Но ведь вместе с ними уничтожалась национальная русская культура. А она создавалась веками.
— Товарищ Сталин, — Никита решил, что вождь специально «подначивает» его, — мы создадим нашу, новую, социалистическую культуру, она будет и выше, и чище, и прекраснее дворянской.
Наступило молчание. Сталин медленно шел вокруг стола, глядя то в пол, то прямо перед собой. Никита застыл, провожал его глазами, боясь шелохнуться. «Подумаешь — их культура! Будут и у нас свои, рабоче-крестьянские парни, которые утрут нос и Пушкину, и Толстому, и Гоголю. Вот Горький — из босяков, а прославился на весь свет».
— На голом месте вырастает лишь чертополох, — как-то отрешенно произнес Сталин. — Но я сейчас не об этом. Я о десятках тысяч казненных.
Никита дернулся, порываясь сказать что-то, но Сталин повернул к нему руку ладонью, призывая молчать.
— Да, все верно, борьба есть борьба, если не ты врага, так он тебя. Железная логика любых, в том числе и классовых битв. Но меня иногда преследуют слова юродивого из «Бориса Годунова».
Никита смотрел непонимающе.
— Такие вещи надо помнить, — бесстрастно сказал Сталин. — Одни понимать, такие как «Дни Турбиных». Другие — как, например, «Борис Годунов» — обязательно знать наизусть. Без этого Россию просто не понять. Пушкин — энциклопедия русской жизни. Всеохватней и глубже, чем Шекспир — энциклопедия английской. Царь Борис просит Николку помолиться за него. И юродивый отвечает: «Нет, нет! Нельзя молиться за царя-ирода — Богородица не велит». На душе Бориса лишь один грех — жизнь малолетнего царевича Дмитрия. А на нашей, на моей — миллионы…
