Кормились мы в степи не жирно, хлеба нам с отцом не всегда хватало, и я все время испытывал голод. Отец часто уходил с пасеки куда-то к мужикам подрабатывать, оставлял меня чуть ли не с пустой харчевой торбой. А Егор Павлович, если не постился, выкладывал по утрам добрую крестьянскую снедь — белый хлеб, сало, яйца, пироги с мясом, с вишнями и яблоками. Но никогда не догадывался пригласить меня к завтраку, к обеду или угостить чем-нибудь вкусным, домашним… Он был поразительно скуп. Во время обильной, такой же неторопливой, как и молитва, трапезы он забывал не только о моем существовании, но, казалось, о существовании всего мира.
Он уписывал сало, пироги, яйца, а иногда пахнущую укропом донскую маслянистую селедку, запивал все это чаем с сахаром вприкуску, а я издали следил за ним и глотал слюну.
Как много передумал я в эти голодные часы о несправедливости людей, об эгоизме и бесчувствии богатых! Я прятался за балаган, находил на дне отцовской торбы сухую корку и грыз ее с отчаянием, запивая ключевой водой. А когда в торбе появлялось пшено, десяток головок луку и бутылка подсолнечного масла, я варил в солдатском котелке кулеш и пировал в одиночку.
И вдруг однажды, в день праздника преображения, утром после молитвы деда я услыхал его ровный властный бас:
— Ёрка, иди кушать.
Я подумал, что ослышался, и не двинулся с места.
— Иди кушать — тебе говорят, — уже строго позвал Пастухов, как-то особенно подчеркнуто произнося барское слово «кушать».
Не помня себя от неожиданности и все еще не веря, я подошел к низкому круглому столику, из-за которого только что встал старый сквалыга, и увидел на нем большой ломоть белого хлеба, пару облупленных, круто сваренных яиц и крупный, уже начавший желтеть, огурец.
— Сидай, сидай, — пригласил меня дед.
Я подчинился, все еще испытывая недоумение по поводу такого непонятного превращения. Какая сила заставила Егора Павловича совершить добрый поступок? Что произошло в его душе? Проснулась ли в ней совесть, дрогнуло ли сердце при виде моей тощей физиономии или по случаю праздника он воздал этим богу очередную мзду? И все-таки я сидел за столиком один и, давясь, уплетал крутые яйца и перезрелый огурец-семенник. По старообрядческой ли вере или еще по какой причине дед Пастухов не мог сидеть за одним столом с инаковерующим батрачонком.
…Ханжеское благочестие Пастухова отражалось даже на внешнем облике его пасеки. Все сорок ульев его были построены в виде одноцветных домиков: с нарисованными на лицевой стене окошками и дверью. Посредине пасеки стояла церковь, самая настоящая церковь с колокольней и маленькими раскрашенными под золото маковками. Это был самый большой улей, разделенный на две равные секции, и в нем жило две пчелиные семьи. Вся пасека походила на большое игрушечное село, и всякий, кто впервые проходил мимо, невольно останавливался и заглядывался на нее. А старушки даже крестились на церковь.
Но отцу моему почему-то не нравилась такая святая пышность пастуховской пасеки, особенно иронически он посматривал на церковь и ворчал:
— Не хватает только колоколов. Все эти финтифлюшки — ни к чему. Снаружи — свято, а внутри — клято. Семьи слабосильные, матки никудышные, малогодные, вощину надо давно менять, соты как труха… Пчелушки злые, работают плохо. И церковь не помогает. Бога этим не умилостивишь, не обманешь. Егор Павлович всю вощину на свечную фабрику гонит. Оно и понятно: у ханжеев он — церковный староста.
Кличка «ханжей» для староверов, кем-то метко придуманная в станицах и хуторах на Нижнем Дону, очень точно соответствовала духу их характеров. К «ханжеям» в хуторе относились насмешливо и презрительно.
Впервые о Егоре Павловиче я услыхал от моего нового друга — Вани Каханова; старик доводился ему дедом по матери. Ваня упоминал о деде Пастухове неохотно.
Давний тяжкий семейный разлад гнетущей тенью лег смолоду на всю жизнь казака Ивана Александровича Каханова и его жены Феклы Егоровны, разъединил семьи Пастуховых и Кахановых раз и навсегда. В те давние годы люди становились недругами не только из-за личных обид, неравенства в сословии и в имущественном положении, но и из-за различия веры.
Произошла часто случавшаяся в то время история и в доме Егора Павловича. Дочь Феклуша и вернувшийся с действительной службы молодой казак Каханов полюбили друг друга. Тут бы и благословить их на счастливое супружество, ан — нет! Нельзя старообрядцу родниться с никонианцами. Воспротивился старый Пастухов браку, наложил на дочь нечто вроде жестокой епитимьи, побоями и измором понуждал ее к отказу от любимого и покаянию за то, что сблизилась с иноверцем.
Но настоящая любовь не считается ни с физическими муками, ни с опасными преградами. Феклуша продолжала бегать на свидания к своему Ванечке, не страшась ни угроз, ни жестоких побоев.
Егор Павлович грозил проклясть ее и навсегда выгнать из дому. Кончилось тем, что она сбежала сама в другой хутор, спряталась от родителей у чужих сердобольных людей. Иван Каханов нашел обезумевшую от горя девушку в холодном амбаре, упросил местного попа за «красненькую» обвенчать их. Но горе не оставило молодоженов. Не прошло и нескольких лет, как Каханов заболел чахоткой, а за ним стала чахнуть и молодая жена.
Дед Пастухов простил дочь и больного зятя только тогда, когда у Каханова уже было трое детей. Внука Ванюшу, моего товарища, он признал первым, разрешил ему играть в своем дворе, затем такая же милость снизошла и на внучек.
Но Ваня, помня рассказы отца и матери о жестокости деда, уже став юношей, не очень жаловал его посещениями. Редко захаживала к отцу и Фекла Егоровна. А потом, когда болезнь ее и мужа стала тяжелее, она и совсем перестала наведываться к отцу…
Пастухов был когда-то сильным человеком в хуторе, ряд лет ходил в атаманах. Оставался влиятельным он и теперь, былая слава его, не столько богаческая, имущественная, сколько верноподданническая, казачья, амбициозная, еще не померкла. Ссориться с ним было опасно, он еще крепко стоял в одном ряду с лавочниками, кулаками, полицейским начальством.
Но мне на это было наплевать: бесконечные понукания его в конце концов осточертели, довели меня до предельного накала, ведь я уже входил в тот возраст, когда мальчишки способны на самую дерзкую выходку. Да и чтение книг, в которых изображались смелость и вольнолюбие героев, моя дружба с такими отчаянными и дерзкими ребятами, как Рогов, не прошли даром.
Скрытный, созерцательно-спокойный характер мой вдруг взорвался, как динамитный патрон.
Был конец августа, но все еще жарко пекло солнце, и все в степи превратилось в труху. Крепко стояли одни будяки, но и они уже отцвели, и кое-где торчавшие колючие их шапочки уже не давали нектара. Без того небогатый в том году взяток закончился, и пчелы почти не работали. Отец готов был вернуться с пасекой в хутор, но Егор Павлович Пастухов все еще оттягивал перевозку пчел. По жадности своей он продолжал надеяться, что пчелы принесут ему еще с десяток фунтов меду.
От отца моего он узнал, что в конце лета, после августовских дождей, начинает цвести полынь и какая-то серая жесткая трава, которую у нас, на юге, называют «кочкой». Растет она на обмежках и называется так потому, что бугрится по степи жесткими, сухими кочками и о нее спотыкаются не только люди, но и рогатый скот. Трава весьма неказистая, но она и полынь дают хотя и горький, но целебный мед, ценящийся очень высоко.
Полынь и «кочка» зацвели, но дождей не было, и подслеповатые цветки оставались сухими, не привлекая пчел. Знаменитый горький мед в сотах Пастухова не появлялся.
— Не всякому пчеловоду дается такой мед, — не то в шутку, не то всерьез подзадоривал его отец. — Надо сниматься и переезжать в хутор, поближе к лугам. В лугах и в сентябре пчелушки мед носят.
Дед Пастухов отмалчивался, поглядывая на пустое, совсем безоблачное небо, надеясь, что тучки соберутся и дождь все-таки смочит и оживит коварную и сухую «кочку».
Отец уже подговорил знакомого подводчика перевезти нашу пасеку, но Егор Павлович, узнав об этом, разгневался:
