— Я боюсь. Зачем они стреляют… Я не виновата, — всхлипнула Загорская.

Нам так и не удалось спокойно додежурить ночь. У самых окон телеграфа на перроне снова послышались крики, топот многочисленных ног.

— К стенке их! К стенке! Ах, вы углубители революции! Меррзавцы! — вопил под окном разъяренный, с алкогольной хрипотцой голос.

— Шэ-эгом арш! Раз-два. Раз-два! Стой, подлецы! — командовал другой.

В глухом стуке шагов, в раздельной беспощадной команде было что-то нечеловечески яростное, непримиримое, безжалостное.

Женщины снова побледнели и дрожали. Анна Трофимовна закрыла лицо руками.

Полидор Павлович вытянул палец, призывая этим к спокойствию. Под окном щелкнул сухой револьверный выстрел. Он как бы послужил сигналом к чему-то более ужасному. Все телеграфистки, за исключением Анны Трофимовны, юркнули под стол. Особенным проворством на этот раз отличилась Загорская.

— Дамы, дамы… Как не стыдно! — крикнул Полидор Павлович.

Я не удержался, подбежал к окну и выглянул из-за шторы. Холодно и как-то обнаженно ярко светили электрические фонари. Перрон был почти пуст. Человек пять юнкеров под командованием стройного, затянутого в шинель, офицера загнали в наружный вокзальный угол, между окнами зала первого класса и глухой стеной соседнего здания, троих в штатском, судя по одежде — рабочих. Один из них, в кожаной фуражке, со следами мазута на мертвецки-бледном скуластом лице, выкрикивал неразборчивые, вперемежку с ругательствами, фразы. Исступление, с коим он кричал и ругался, как бы подчеркивало его обреченность.

По моей спине побежали мурашки, сердце колотилось.

Офицер ударил рабочего в кепке рукояткой маузера в подбородок снизу вверх. Тот отлетел в угол, и в это мгновение прогремели карабины юнкеров, и все трое рабочих свалились у стены…

Я закрыл глаза… Впервые я видел убийство людей так близко…

…Очнулся я у аппарата. Строчки телеграмм сливались в сплошные серые нити… Я стал воспринимать происходящее, как сквозь вату, не понимая, снится мне все это или я грежу наяву. Но жуткая явь продолжалась… Дверь в аппаратную под чьим-то мощным напором стала прогибаться внутрь, затрещала и вдруг распахнулась настежь. Медная задвижка упала на пол.

В аппаратную ввалилась группа юнкеров; вперед шагнул все тот же долговязый, длиннолицый офицер с маузером в руке. По расцарапанной щеке его тоненько струилась алая, казавшаяся очень яркой при электрическом свете кровь. Правый, золотой, с черным просветом, погон на плече болтался, как вырванный с клочьями лоскут. Светлые, будто ослепшие глаза бегали, как у собаки-ищейки, челюсть тряслась.

Женщины смотрели на него, как загнанные в загородку косули. Загорская, недавно призывавшая «наших офицериков» истребить всех возмутителей спокойствия, молитвенно сложила у груди ладошки и смотрела на калединских карателей с детским ужасом и, казалось, готова была упасть перед ними на колени…

И тут совсем достойно повел себя Полидор Павлович. Он вышел из-за стола, преградил офицеру и юнкерам дорогу, проговорил ледяным служебным голосом:

— Господа офицеры, прошу очистить аппаратную. Разве не видите — здесь телеграф. В противном случае я буду звонить коменданту.

Калединец опустил маузер. Телеграф? Да, телеграф следует уважать и щадить — он связывает воюющие стороны со своими штабами, командующими, правительствами.

— С кем имею честь?.. — приложил два белых, тонких пальца к козырьку офицер. На одном из них поблескивал малиновым камнем змеевидный перстень, отчего казалось: к пальцу присохла крупная капля свежей крови…

— Пардон, медам! — изысканно вежливо поклонился офицер бледным от страха телеграфисткам. — Пожалуйста, не пугайтесь. Если позволите, мы осмотрим помещение…

Юнкера стали нагибаться под столы, тыкать стволами карабинов за шторы. И тут я увидел юное и дерзкое лицо, с знакомым калмыцким разрезом карих нагловатых глаз.

Юнкер, заглядывавший под стол, выпрямился, и глаза наши встретились.

С минуту мы смотрели друг на друга молча. Пока галантный офицер любезничал с Загорской, юнкер мог приглядеться ко мне повнимательнее.

— Ты?! — как будто испуганно спросил он. — Ты? На телеграфе? Да неужели? Ёрка!

— Да. Я…

— Ах, черт! Д'Артаньян! Ха-ха!

Я стоял у аппарата, опустив руки, опасаясь, как бы ствол Семиного карабина не воткнулся мне в живот, — так близко от меня и почти в упор держал его Кривошеин, мой одноклассник по «казачьей бурсе».

Он очень возмужал — муштровка в Новочеркасском юнкерском училище пошла ему на пользу, вырос, загорел, на верхней губе чернел первый пушок…

— Ну и встреча! Ха-ха!

Оглянувшись на офицера, Сема растянул румяные губы в жестокой, столь знакомой мне ухмылке.

— Господин д'Артаньян, не желаете ли сразиться, а? — Сема похлопал по ложу карабина. — Как это? «Подле монастыря Дешо… Ровно в двенадцать часов!» Ха-ха! — Кривошеин глумливо навел ствол карабина мне в грудь. — Вот так мы сейчас шлепнули троих… Одного кацапа и двух хохлов-мазниц… Все мазутчики, буксогрызы — большевики!

— Юнкер Кривошеин, отставить! — картавя, стальным голосом скомандовал офицер. — После будете острить! Еще раз извините, господа, — щелкнул он каблуками и опять блеснул на его пальце, у козырька, кровавый рубин.

Сема Кривошеин ухмыльнулся:

— Так ты за кого? А?

Я молчал.

— Ну, гляди же. Ежели что — поймаю на мушку.

Телеграфная комната опустела. Полидор Павлович закрыл дверь, стал прилаживать сорванную задвижку.

— Трам-тарарам… Черт его знает что такое. Вломились, как домушники. А еще офицеры, — пробурчал он и уже тише, так, что слышал только я, добавил: — Сволочь белоподкладочная… Палачи… Все равно по-вашему не будет…

К утру на вокзале все успокоилось. На станцию прибывали новые эшелоны. Юнкера и офицерские наскоро сформированные отряды запрудили вокзал, все пути. Пулеметы торчали из всех вокзальных окон, из подвалов, из чердачных — слуховых…

Юнкера готовились защищать железнодорожные ворота города от местных красногвардейских отрядов, от катившейся с севера грозной волны.

В пассажирских залах не было видно ни одного штатского пассажира. И лишь бродила неизвестно почему оставшаяся на работе уборщица и длинной метлой сметала в кучу вместе с опилками офицерские погоны.

Синеглазая кукла стоит передо мной и, видимо, стыдясь за брошенные ночью неосторожные слова «о чумазых деповчанах» и «господах офицериках», кокетливо поигрывая ресницами, умиленно просит:

— Кандидат, проводите меня на Греческую — я одна боюсь.

Я плохо знаю город, но за громадными окнами телеграфа разгорается такое мирное, светлое утро и так хочется показать себя рыцарем, что, не колеблясь, отвечаю:

— Ладно.

Другого, более вежливого языка в обращении с городскими барышнями я еще не усвоил.

Восемь часов. На телеграфе происходит смена. Бледные, измученные беспокойной ночью, усталые телеграфистки сдают дежурство таким же напуганным ночными событиями коллегам.

Полидор Павлович предупреждает, чтобы я явился на следующее утро без опоздания, объясняет, как пройти к общежитию телеграфистов. Это совсем недалеко, рядом с депо.

— Гляди, кандидат в министры, отоспись. Для телеграфиста это главное.

Но я уже не чувствую усталости, меня подстегивает любопытство, желание походить по улицам города, в котором ночью происходили первые стычки юнкеров с рабочими отрядами, да и Леночка Загорская так заискивающе разговаривает со мной, что я уже забыл о неблаговидном ее поведении ночью и бодро следую за ней.

Мы выходим из вокзала. Нас обдает утренней, слегка морозной свежестью. Лучи встающего солнца бьют в глаза. Где-то на станционных путях перекликаются паровозные сирены, басовито ревут мощные гудки на металлургическом, на котельном заводе Кебера, на кожевенном… В перекличке гудков слышны необычные, грозные ноты. Гудки точно сговариваются о чем-то, сзывают не на работу, а на какой-то новый жестокий бой…