Утром я и Иван Рогов пошли за семафор, к месту вчерашней битвы. Там уже бродили предприимчивые казаки и незнакомые оборванцы, снимали с убитых офицеров добротные шевровые сапоги с кокардами на верхней части голенищ — признак особой привилегированности корниловских полков, не брезгуя стаскивали галифе тонкого гвардейского сукна и даже окровавленное заношенное офицерское белье.

По буграм и склонам Крутой балки вповалку лежали полураздетые неподвижные тела. В наспех вырытых окопчиках — вороха гильз, брошенное снаряжение, пропитанные кровью бинты.

Я ходил по косогору и вспоминал, как отец стрелял щурков, нападавших на нашу пасеку и поедавших пчел… Мертвые, лежавшие там и сям офицеры, цвет и краса корниловских полков, напоминали мне красивых желто-зеленых щурков, которых я собрал после удачной стрельбы отца, высыпал их не менее дюжины прямо в поросшую крапивой канаву.

Среди убитых лежал и выхоленный, казавшийся еще более огромным, «меделян» — капитан. Он лежал навзничь, свалившись на горку свежей земли, на краю окопчика и раскинув руки. Длинное лицо его уже подернулось чернотой, глаза остеклянело уставлены в ясное февральское небо. Породистого аристократа-капитана тоже кто-то раздел до нижнего белья. Белоснежная, с засохшими кругами крови, сорочка его резко выделялась среди черноты изрытой мокрой земли, босые, синеватые ступни с костистыми пальцами торчали врозь.

Я подумал о жалобе матери и отвернулся, ища среди убитых Гельбке, нашего земляка. Но румянощекого подпоручика нигде не было. Если он не был убит в другом месте, то, наверное, отступил с уцелевшими корниловскими частями, чтобы где-нибудь вновь схватиться с большевиками за свое имение, за многие тысячи десятин земли, оставленных там, откуда мой отец и дядья бежали от голода на Дон тридцать лет назад… Вернулся я домой с гнетущим чувством, может быть потому, что впервые видел столько убитых людей…

Добродушные сиверсовские пулеметчики чистили в сенях разобранный «максим». Отец уже разговорился с ними — узнавал, кто, откуда. Оказалось: один ярославский, другой — псковский. Оба воевали на германском фронте, а теперь пришлось драться с корниловцами. Один — постарше, скуластый, блеклоглазый псковитянин как-то по-свойски подмигнул мне, протянул листовку, потом другую.

— На, почитай батьке.

На листовках портреты Ленина и другого, узкоплечего, щуплого, в пенсне, одетого в кожаную расстегнутую куртку. Ленин в простой кепочке, под большим козырьком прищуренные глаза. Так вот он какой — Ленин! Председатель Совета Народных Комиссаров! Отец долго всматривался в обличье словно чем-то давным-давно знакомого человека.

— Вот диковина… Поглядишь — простой человек, на учителя скидается, либо на землемера, а какие дела размахнул. А это же кто? В очках…

— А это товарищ Свердлов, Ленину помощник, — пояснил пулеметчик… — А за ними целая партия… Тыщи их таких, понял, папаша? Вместе с трудящим народом да солдатами и постановили в Питере: землю у помещиков отобрать и отдать крестьянам… Заводы таким же манером рабочим. Все теперь народное, папаша.

Отец крикнул в хату:

— Слышишь, мать! Как же теперь с Гельбке? Поедешь к нему, ай нет?

…Осторожно вхожу в залик. Здесь еще держится запах хороших папирос, одеколона. На моей кровати большая вмятина от грузного тела капитана. На подоконнике зеркальце в перламутровой оправе, серебряная мыльница, какие-то коробочки, зубная щетка. Их впопыхах забыл, наверное, наш земляк Гельбке. Оглядываю комнатушку, ища каких-то следов чужого нам мира, и вдруг вижу на столике маленькую записную книжечку. Раскрываю ее. На внутренней стороне сафьяновой обложки что-то вроде монограммы — три буквы, похожие на крендельные завитушки, и надпись: «Подпоручик корниловского сводного полка Юрий Константинович Гельбке».

Очень мелким, почти бисерным почерком химическим карандашом исписаны несколько страничек. Беглые, торопливые записи в несколько слов, часто сокращенных. На отдельной страничке стихотворение. Скупые дневниковые строчки не запомнились, а стих остался в памяти:

Далее юный Гельбке призывал к тому, чтобы сделать народ тихим и покорным, обещая за грехи отцов дать ему полную волю, только бы он успокоился, не восставал — тогда мир и благоденствие будто бы засияют на Руси, как «свет вечерний» на куполах Ивана Великого в Москве. О куполах в Кремле было сказано очень умилительно и красиво. Я прочитал стихи отцу. Он усмехнулся недобро, почти гневно, сказал, как отрубил:

— Вишь, как нашего брата улещевает. Одним словом — земляк, да не с той губернии. Прижали их — так он и запел, как слепой на паперти.

Я долго хранил в кармане записную книжку Гельбке, чтобы прочитать стихотворение Ивану Каханову, да не довелось: в суматохе переселения на другую квартиру, что случалось с нами тогда довольно часто, сунул ее куда-то и затерял…

По-весеннему ясные оттепельные дни проплывали над засиненными придонскими займищами. Гулкая, глухая канонада откатывалась к Ростову и Батайску. Большевики наступали…