— Господа, кто пойдет в разведку?.. Вот сюда… Надо выяснить к утру количество неприятельских сил вот здесь…
— Я готов, господин полковник…
— Алексей Кириллович, разрешите мне…
— Я… я… — откликаются голоса…
— Отлично, господа… Вы, Ардальон Георгиевич, возглавите разведку. — Голос полковника снова звучит мягко, по-домашнему, как будто речь идет о безобидной рождественской прогулке. — До Матвеева Кургана, а если будет можно и дальше, до Закадычной, вы доедете на бронепоезде, а там… там действуйте применительно к обстоятельствам… Как только выполните задание — немедленно из Матвеева Кургана сообщите сюда по аппарату или по фонопору…
— Фонопор не работает, — осторожно замечает дежурный по разъезду, хитрый, с виду безучастный ко всему хохол.
— Лучше возвращайтесь побыстрее сами, господа… С вами бог, — тихо напутствует полковник. — Желаю удачи…
Офицеры быстро переодеваются в крестьянскую одежду, вымазывают холеные лица и руки сажей из поддувала громадной, стоящей тут же печки-голландки, пересмеиваются, шутя назначают друг другу имена попроще: Юхим, Потап, Охрим, Архип…
В разведку отправляются четыре человека… Вскоре они прощаются с полковником, с товарищами. Алексей Кириллович обнимает каждого, целует в голову, как сыновей.
— С богом!
Какие милые, обходительные люди! Как будто идут на доброе дело!.. Бронепоезд с натужным сипением осторожно, без паровозного свистка увозит разведчиков в сторону Матвеева Кургана…
Полковник, заложив руки за спину, чуть сутулясь, долго ходит по комнате, о чем-то думает… О чем? О том, чтобы не пустить на Дон Сиверса и большевиков, побольше расстрелять не желающих воевать с немцами солдат или о чем-нибудь другом — семейном, домашнем: о жене, о детях, о сыновьях, может быть, тоже воюющих на стороне Каледина?.. А сыновья у полковника обязательно должны быть — он такой отечески мягкий, спокойный… Но я уже не верю в его доброту, я слежу за каждым его движением, как волчонок. И хитрый украинец тоже исподтишка посматривает на него и тоже о чем-то думает… За кого он? За белых или за красных? Этого не прочтешь в его полусонных, равнодушных глазах…
Теперь я знаю: я дежурю в штабе северо-западной группы войск Добровольческой армии. На столе полковника — два полевых телефона, почти непрерывно гудят зуммеры. Морзянка связывает Ряженое со штабом генерала Кутелова в Таганроге… В сторону севера связь только до Матвеева Кургана; дальше — неизвестность, загадочные потемки… Возможно, большевистские головные отряды уже бродят где-нибудь близко в степи?..
Полковник подходит к аппарату. От него попахивает тонкими духами, отличным асмоловским табаком.
— Вызовите, пожалуйста, штаб, — мягко, почти ласково, просит он.
Я вызываю. На проводе Таганрог, Марцево, Неклиновка, но связь со штабом подключена к нему особым проводом.
У аппарата адъютант Кутепова.
— Передавайте. Доложите генералу, — тянет чуть в нос полковник; — на участке Успенская — Кирсановка спокойно. Выдвинул бронепоезд, выслал разведку. Связь по железной дороге до Матвеева Кургана…
Я передаю слово в слово… Перед глазами рябит точками и тире телеграфная лента. Поручик со слов генерала диктует ответ. Я читаю дрожащим голосом:
— «К вам выслано подкрепление. Будьте готовы к удару на Матвеев Курган. Время укажу особо после двенадцати. Юнкера сражаются с повстанцами в Таганроге успешно. Вокзал и центр города в наших руках. Берегите связь с севером и с нами Желаю успеха. Жду хороших вестей. Кутепов».
«Берегите связь…» Хорошо, — отзывается во мне мысль. — Отлично! Я уберегу вам связь так, что вы ни одной буквы не получите ни с той, ни с другой стороны… Я это сделаю… Только бы этот хохол, дежурный, и никто из офицеров не читал на слух с аппарата…
Я вглядываюсь в спокойно-лукавые глаза дежурного по разъезду…
Меня снова кто-то вызывает, медленно и четко:
— Ржн, Ржн… Ряженое, Ряженое.
Я отвечаю.
— У аппарата — Таганрог. Вы со штабом закончили?
— Закончил.
— Примите телеграмму.
— У меня самого куча. Прими мои…
— Нет, мои… ПП…
— Нет. Прими мои… ПП.
— Р-р-р-р, — рычит Таганрог, давая частое «р», что значит — «Уходи вон!».
Так мы, я и таганрогский коллега, пререкаемся, спорим минут пять. Наконец телеграфист на другом конце провода; не выдерживает:
— Кто ты? Назовись. Ты — упрямый дурак, скотина!
— Назовись ты… Глупец, осел… Как твоя фамилия?..
— Хрш… Хорошо. Моя фамилия Загорская…
Ключ вываливается из моих пальцев. Несмотря на то, что моя оппонентка сидит, как мне кажется, за тридевять земель, я вижу гнев в ее синих глазах, и горячая краска заливает мое лицо. Загорская? Лена Загорская!.. Фарфоровая кукла с невинными ямочками на нежно-румяных щеках…
— Однако, Лена, вы ругаетесь, как сапожник, — овладев собой, наконец стучу я.
— А это кто?
— Ваш знакомый кандидат.
— Ах, кандидат… Милый… Как не стыдно… — несется по проводам ответ. — Извините, голубчик… Я же не знала…
— И я не знал…
— Вы давно там дежурите?
— Только сегодня вступил, — передаю я, сам не свожу глаз с дежурного по разъезду, с полковника, с двух офицеров, подкладывающих дрова в голландку: не читают ли они на слух? Нет, лица их все те же, лишь в темных и полусонных глазах украинца хитрые искорки.
— Вы слышите? — спрашиваю я его.
— Кого? Что? — недоуменно спрашивает он.
— Ругается как… Барышня, а ругается, — улыбаюсь, я, кивая на аппарат.
— А-а… Це бувае, — тянет украинец.
Слава богу! В приеме на слух, он, как вот эта печка, — не слышит ни одной буквы.
— Ряженое, Ряженое… Вы мне нравитесь, — стучит Лена. — С вами хочет говорить Полидор Павлыч…
— Давайте, — обрадованно отзываюсь я. Как приятно отвести душу в беседе с хорошим человеком, да еще с таким, как Полидор Павлыч!
— Здорово, ягненок. Вот хорошо, что ты дежуришь. У тебя там под боком слухачей нету? — спрашивает он, но без своего любимого «трам-тарарам».
Я впиваюсь в лицо загадочного хохла, так и пронизываю сонные лица офицеров, полковника, который склонился над картой в глубокой задумчивости. Отвечаю:
— Кажется, нет.
— Ну так слушай, кандидат в министры. Юнкерам подходит капут… Наша гвардия бьет их со всех сторон. Аж щепки летят… Скоро Красная гвардия возьмет вокзал. Мы тут еле сидим… К утру, наверное, все кончится… Юнкера наготове, чтобы побить или снять аппараты… Слушай… Заземли провод так, чтобы не нашли. Иголка у тебя есть? Булавка?
Я гляжу на дежурного по разъезду и вдруг замечаю: глаза его стали страшными — в них ужас, растерянность, спрятанные за показным равнодушием. Мне кажется, я читаю в них, как в знакомой книге, то, чего сам страшусь — расправы, команды «К семафору!».
Ох, уж эти хитрые украинцы! Этот движенец, явно из бывших телеграфистов, читает на слух — я так и знал! Но я уже не могу остановиться. Будь что будет!..
Я порылся в карманах.
— Шурупы есть… Гвоздик… — выстукиваю я.
— Давай. Схему Аппарата знаешь? Ты же учил, — быстро советует Полидор Павлович. — Понял, господин кандидат?
— Понял… Р-р-р… Пошел вон! — для виду бешено выстукиваю я. — Р-р-р…
Чтобы не вызвать подозрение, ленту я не вырываю, а спокойно, с невинным видом наматываю на тамбур.
За окном глубокая ночь. Эоловой арфой вызванивают провода. Кругом степь, глухомань… Сделать скорее и бежать… Домой, к отцу, к матери… Вот только хочется перемолвиться еще с Леночкой, сказать ей на прощание что-нибудь хорошее.
Двое офицеров разлеглись один на столе, другой на диване и уже храпят вовсю. Лишь полковник да дежурный офицеру полевых телефонов еще пытаются одолеть дремоту, клюют носами…
Я вынул из кармана маленький гвоздик.
Хитрый украинец отвернулся, пробует на оттяжку рычаг централизованной стрелки — не заело ли.
Наклоняюсь над аппаратом, засовываю гвоздик в отверстие клеммы поглубже, втискиваю карандашом на самое ее донышко. Аппарат сразу подозрительно умолкает.
