Слухи о личности Ленина принимали порой самые фантастические формы. В рассказах простых людей, в том числе и отца, он рисовался то человеком великой мудрости, а сам был будто бы маленький и шустрый — вроде машиниста, то великаном с трубным голосом, а храбрости будто бы неимоверной — не брали его якобы ни пуля, ни снаряд, ни огонь, ни злая темная вода…

Отец рассуждал о разделе земли так, словно вопрос этот обязательно должен решиться в недалеком будущем.

Если бы я мог тогда всерьез разбираться в вопросах равноправного землепользования, сколько горьких и светлых дум я мог бы выведать у отца, сколько самых смелых надежд и планов подслушать. О них он никому не говорил, а носил их глубоко в сердце до поры до времени молча.

Однажды в середине лета, в свободное от дежурства на телеграфе время, я пришел к отцу на пасеку. Наши ульи стояли на тавричанской толоке, на Белой балке, и, конечно, возле них лепились ульи нескольких компаньонов, в том числе и моего давнего недруга — Егора Павловича Пастухова. Его пасека с ульем-церковкой посреди раскрашенных игрушечных домиков нагло прижимала к склону балки ульи моего отца.

Но я удивился еще более, когда увидел сидевших у отцовского балагана бывшего нашего соседа по Адабашеву Ивана Фотиевича Соболевского и «пчеловодного короля» Косова. Я давно не видел Соболевского, он показался мне еще более разросшимся в ширину. Круглое, розовое, как кожа поросенка, лицо его сияло жизнерадостностью, добродушной хитрецой и веселой ухмылкой готового к шутке здорового человека.

Одет он был все так же — в черный бумажный жилет поверх ситцевой, навыпуск, рубахи, в широченные, вобранные в сапоги шаровары из неизносимой «чертовой кожи», а на голове, несмотря на жару, — суконная черная шляпа.

Рядом с Иваном Фотиевичем, привалившись спиной к стене балагана, опираясь на тоненькую вишневую палочку и расставив жирные ноги, сидел владелец огромной промысловой пасеки Егор Васильевич Косов.

Отец стоял чуть в сторонке, худой, стройный, и, посматривая на летающих пчел, посасывал свой неизменный длинный камышовый мундштук. Он незаметно покосил глазами на необычных гостей, видимо давая мне знать, чтобы я выразил им свое почтение. Я поздоровался не совсем вежливо и угрюмо.

— О-о, Пилып, твий Ёрка який стал хлопец! Парубок! Женить не собираешься?! — воскликнул Иван Фотиевич и подмигнул мне.

Я смутился, тут же откровенно окинул всех нелюдимо-сердитым взглядом.

— Приспеет время — без нас женится. Ведь он уже при должности — жалованье получает, — не без гордости заявил отец.

— Рано ему еще в священный брак вступать, — возразил Пастухов. — Молоко еще на губах не обсохло, да и стариков еще не научился уважать…

Я хотел отозвать отца, чтобы передать невеселые распоряжения матери, но отец необычно строго взглянул на меня, и я, потупясь, отошел за балаган.

Со всех сторон пасеку обступала степь, много раз исхоженная, милая моему сердцу. Июльское солнце уже подбиралось к полудню, жгло нестерпимо, по степи бежал горячий духмяный ветер, веял горькими запахами увядающих трав и цветов — скошенного пырея, синеющего вокруг медоносного синяка, бабки, чистяка, донника, зреющей рядом, уже подернутой восковой желтизной пшеницы.

Дальние курганы дрожали в волнистом мареве. Призрачные барашки все катились и катились по краю земли куда-то на юг… Напряженно, как всегда в часы рабочего лёта, нагруженные взятком, волнами летели с недалекого подсолнухового поля пчелы…

А за углом балагана вязался разговор, очень новый и памятный для меня. Говорили о земле, о справедливости, о честности, о добрых и худых отношениях между людьми.

Добродушно, со смешком и все-таки с обидной для отца интонацией говорил Иван Фотиевич:

— Пилып Михайлович, так як же ты кажешь, що землю скоро у богачив отберут. Виткиля ты це чув? Чи сынок твий дуже грамотный десь узнав, так нехай расскаже, де вин про це чув.

Отец ответил спокойно, словно отшучиваясь:

— И отберут, Иван Фотиевич. Не вспопашишься, как отберут. Сколько у тебя десятин?

— Да с десятин двести, мабуть, с прикупленными наберется.

— С адабашевскими?

— Зачем — с адабашевскими… Была адабашевская, зараз наша, собственная.

— Ну и простишься с нею, — усмехнулся отец.

— А кто же отберет? Временное правительство. Учредительное собрание чи кто? — в голосе Соболевского зазвучали тревога и досада.

— Не-е-т, — протянул отец. — Не Временное правительство и не Учредительное собрание. На то оно и временное, чтобы ничего не делать и никого не трогать. А вот большевики тронут. И адабашевскую, и твою…

— Та не лякай ты, Пилып Михайлович, будь ласка, ну его к бису. Мы — хрестьяне, мужики, и никто нас пальцем не тронет. А яки-таки бильшовики — я ще про таких не чув.

— Так учуешь, — тихо ответил отец. — Ругают их здорово в газетах, значит, наступают кое-кому на мозоли. Не зря точит против них зубы Керенский.

Я удивился осведомленности отца: видно, впрок пошли ему поездки к дяде Игнату!

Косов вкрадчиво спросил:

— Так, по-твоему, выходит, Филипп, у кого двести ульев — тоже будут отбирать?

Отец ответил загадочно:

— Не знаю, Егор Васильевич, про пчел ничего не слышно. — Пчела — скотинка вольная, ее могут и не тронуть, она сама к кому надо улетит.

Пастухов добавил в своем молитвенно-благочестивом духе:

— Пчелы — божьи. Они Зосимой-старцем от всякого зла оберегаются. И вообче никто ни у кого ничего отбирать не будет. Как жили — так и будем жить. Сколько кому земли богом дадено — тот ей и будет хозяин.

— Даже если одному тыщу десятин, а другому ничего?.. — не удержался от колкости отец. — Хорош же ваш бог!.. А где же правда?

Натянулось недоброе, чреватое непредвиденной вспышкой молчание. Его первым нарушил Пастухов:

— Правда там, где бог, сусед.

— То-то вы ее кроите, как хотите, — еще тише, но злее вставил отец. — Поклоны в церкви кладете, свечи толщиной в руку ставите, а сами норовите ближнего обобрать. Лицемерие все это. И чего вы все божьим именем прикрываетесь?

На этот раз пауза была не столь продолжительной. Почему-то вспылил Косов:

— Ты, говори, Филипп, да договаривай: кто кого обирает? Кто лицемер? Ну-ка?

— Сказать? — спросил отец.

— Скажи. Начал — досказывай.

— И доскажу. Так вот, Егор Васильевич… — Голос отца странно зазвенел среди пчелиного жужжания. — Кто встал с пасекой первым у синячной головки? Кто?

— Я встал, — просипел Косов. Голос его звучал, как из завязанного тугим узлом мешка.

— Нет, Егор Васильевич, не ври перед богом. Не ты, а я. Моим пчелам лёт открывался на синяк. А ты что сделал? Встал со своей пасекой между мной и толокой и перерезал лёт моим пчелушкам. У тебя двести двадцать ульев, и вся моя пчела со взяткой повалила в твои ульи. У тебя семьи сразу стали прибавлять, а мои ослабевать. Это по-божески? Где же твоя правда?

— Я предупреждал тебя, что встану тут, где ты сейчас стоишь, а ты не послухал, — запыхтел Косов. — Вот и расхлебывай кашу за непослушаемость.

— А я тебе не слуга, чтобы тебя слушаться, — спокойно ответил отец. — Ты — кто? Барин новый тоже объявился! Неправдой ты разбогател, вот что, Егор Васильевич. И ничего ты мне не говорил, что переедешь к синяку, а взял да и переехал, скрытно, ночью, а мне пришлось перекочевать на другое место. Разве честные пчеловоды так делают? Что, скажешь — неправда? Ну-ка, Иван Фотиевич, и ты богомол праведный, — обратился отец к Пастухову, — скажите-ка: не так ли было?

— Так… не так… Це дило ще треба разжуваты, — прокряхтел Соболевский. Ссориться с Косовым ему не хотелось.

Пастухов тоже отмалчивался, видимо по той же причине.

Я не выдержал, вышел из-за балагана, стал в боевую и, наверное, очень смешную позу и, презрительно меряя Косова и Соболевского глазами, может быть, излишне дерзко выпалил:

— Куркули вы и оглоеды проклятые — вот вы кто! И землю лишнюю и ульи у вас обязательно отберут! — Тут я придал своему голосу как можно больше угрожающей жесткости. — Вот тогда вспомните… Отберут!