Те же персонажи, каких мы встречаем на сегодняшних французских экранах, особенно те, что наиболее тонко отображают человеческие эмоции, – персонажи эти являют странную, практически неведомую американскому сознанию смесь нежности и грубости. Американцы способны явить нам то или другое, причем в самых крайних формах, но отнюдь не воплощенным в рамках одного героя. Пожалуй, к этому больше других приближаются Уоллес Бири и Виктор Маклаглен, но и они скорее образчики незрелой природы, типажи, нежели люди как таковые. В наибольшей степени этому великому французскому свойству отвечает Эмиль Яннингс, однако его омрачает заскорузлая немецкая театральность. Только раз на моей памяти оказался он действительно безупречен – в ранней немой ленте, по-английски называвшейся «Последний смех»[56]. Здесь его игра достигает проникновенности, почти сравнимой с Достоевским. Однако, постигая глубину этого образа, он был вынужден волей-неволей прибегнуть к бурлеску – приему, совершенно незнакомому французам. Как я уже говорил, такая смесь нежности и грубости отмечает работу именно французских актеров; эта смесь и характеризует французское понимание слова «человечность». Это нечто исполненное страсти, но отнюдь не исчерпывающееся выражением слепого, бесчувственного желания, не инстинктивный выплеск гнева, но нечто сумбурное и бесконечно изменчивое, разрушительное и одновременно вселяющее надежду, всегда драматичное, ибо в нем неизменно отражается подспудный антагонизм внутреннего мира. Этим свойством пронизана сама атмосфера такого фильма, как «Geueule d’Amour»[57]. Вот уличный эпизод, по-моему, в Оранже: спускается ночь, и мы видим лишь, как колышется на ветру полотняный тент; но в этом почти неуловимом движении запечатлено столь многое, что доступно только поэзии. Одним мимолетным штрихом обозначается целый мир чувств и эмоций. Столь же выразителен и Габен с его упрямой сосредоточенностью, порывистыми жестами, чуть слышным бормотанием, с его невидящим взглядом, разящим как удар молота. Такой внушающий ужас взгляд временами встречаешь у Ремю и Жуве; тогда складывается впечатление, что глаза застилает плотная пелена крови. Они выжидают, медлят, готовятся к прыжку; но когда они срываются с места, настигая жертву, кажется, что ими движет сама Судьба и никому не под силу ее остановить. В американском кино убивают небрежно, беспечно, бездумно: просто нажимают на спусковой крючок, и обрез исторгает огонь. Не важно, кто ненароком окажется на пути: женщина, ребенок, священник – пуля скосит любого. Вспоминается шок, испытанный парижскими кинозрителями, когда они видят, как в американском фильме падает на землю священник, сраженный кулачным ударом. Но с тем же успехом несчастного можно было свалить пинком под зад. Или сварить в кипящем масле. Для американца, судя по их фильмам, нет ничего святого, ничего запретного – разве что сцена, когда оказываешься в постели с женщиной. Это почитается аморальным, пусть и происходит повсеместно, даже в Америке. Но это никоим образом нельзя показывать: об этом можно лишь помыслить. Аналогично, почему бы не представить воочию, как покойник держит в руке стакан с коктейлем. Скажете, немыслимо? И все же, окажись оно правдой, это едва ли главное преимущество загробной жизни.
Но в чем уж Америка воистину не знает равных, так это в возвеличивании катастроф. Тут главенствует не человек – природа! Если не землетрясение, то ураган, если не сход горных лавин, то потоп, если уж героические передряги, то на поле битвы, в охваченной бунтом тюрьме, и так далее. Когда то, что происходит, действительно обретает глобальный масштаб (как, к примеру, в «Потерянном горизонте»[58]), это камуфлируется клоунадой и пошлой сенсационностью. Так, далай-лама изрекает азы христианского вероучения устами актера-еврея. Французы (разделившиеся, как и весь остальной мир, в оценке достоинств этого экранного шедевра) снабдили его кратким утешительно-буржуазным предуведомлением вроде следующего: «Кто не мечтал, дескать, удалиться на покой в маленький домик в деревне!» Что за чушь! Какое прискорбное умаление поистине грандиозной фабулы! Однако самый захватывающий момент фильма «Земля»[59], в основу которого легло столь потрясающее человеческое свидетельство, сводится… к набегу саранчи, изничтожающей с таким трудом возделанное поле. Центральным пунктом фильма «Сан-Франциско»[60] делается землетрясение, занимающее не более трех минут экранного действия; все остальное – ширпотреб, ничем не мотивированный и откровенно неубедительный (в особенности в исполнении Джанет Макдональд). (Кстати, то же можно сказать и о лентах «Атака легкой кавалерии»[61] и «Гунга Дин»[62]; единственное, что в них есть, – эпизоды смертоубийства; все прочее – ерунда.) Даже когда картина претендует на историчность, уличные сцены не убеждают. На воссоздание прошлого: костюмов, архитектуры, мебели – мобилизуются целые воинские подразделения, тысячи мужчин и женщин, а результат сводится к нулю. Суммы, ассигнованные на исследовательские разработки (а они поистине огромны), вылетают на ветер. Не лучше и с исполнителями. В Америке, где полным-полно выходцев из всех стран мира, венского еврея Пола Муни обряжают в китайский халат, а Луизу Райнер, с блеском сыгравшую Анну Хелд в «Великом Зигфельде»[63], гримируют под китаянку из деревни, говорящую по-английски с австрийским акцентом. Француз ли, индус ли – все выглядят карикатурно. Ни в одной стране нет такого разнообразия рас и национальностей, как в Америке; об актерской игре тоже речь не идет: в американском кинематографе каждому надлежит «быть самим собой». Однако, невзирая на все потуги продюсеров воплотить что-то реалистическое, что-то хотя бы относительно правдоподобное, они, будто вслепую, выбирают мужчину или женщину, в наименьшей мере отвечающих желаемым характеристикам. Взять, к примеру, зачитывание Геттисбергского обращения: оратором выбрали англичанина – на том основании, что он, без сомнения, лучше всех владеет английским. Роль Чарльза Лоутона стала, несомненно, памятной вехой в истории кино; однако стоит задуматься, какой непроизвольной пародией на речь самого Линкольна это прозвучало![64] Когда восхищаются хорошей игрой в иностранном фильме, как правило, останавливаются на чем-то музейно-безвредном вроде «Героической кермессы»[65] или на подделке вроде «Великой иллюзии»[66], с этим языковым и физиогномическим убожеством – Эрихом фон Штрогеймом[67], который по сути ни рыба ни мясо. Французы же, со своей стороны, склонны аплодировать такой третьеразрядной ленте, как «Задняя улица»[68], основанной на книге Фанни Хёрст – быть может, худшей из американских писательниц. Больше того, в своих критических оценках они падают так низко, что предваряют эту макулатуру откровенно идиотской речью из уст Анри Дювернуа – пожалуй, самого заурядного литератора Франции. Из двух картин, которые здесь чаще всего демонстрируют, одна, «Ноги ценой в миллион долларов»[69], – замешенная на бурлеске фантазия, а другая, «Весь город говорит»[70], – этюд о причудливых метаморфозах двойника. Робинсон – способный актер старой формации, умеющий веселить и преображаться. Что до первого фильма, «Ноги ценой в миллион долларов» с Джеком Оуком, которого французы, особенно интеллектуалы, приветствуют, мне трудно понять, что так подкупает зрительскую аудиторию: фильм сделан неряшливо, изобилует устаревшими трюками и сквозными прорехами в сценарии. Готов допустить, что явленная в нем стихия фантастики[71] импонирует восприятию французов (ведь у них-то она вовсе отсутствует), но чересчур уж беззубый и мелкотравчатый в этом фильме бурлеск. Замечу: то, что французские киноманы именуют этим словом, – всего-навсего жалкие опивки после крепкой кофейной заварки. Непритворный бурлеск, какой процветал в американских залах, пока его не прикончила своим вмешательством Католическая церковь, мог бы до смерти перепугать обычного француза. Из этого зрелища напрочь испарилась главная составляющая – сексуальная; остались лишь двусмысленные шуточки, ярмарочное фиглярство и другие атрибуты карнавального свойства. Эту-то – кастрированную – вариацию бурлеска, ныне бытующую в американском кино, местные интеллектуалы почитают чем-то вроде сюрреализма по-американски – крошечной перчинкой в необозримой культурной пустыне. Но они заблуждаются. О том, что на самом деле сюрреалистично, американцы не имеют ни малейшего представления, да и французы, кстати, тоже, если не брать в расчет папских сановников и мистагогов.
