Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Во всех его вещах доминирует цвет. По подбору и сочетанию тонов понимаешь, что он музыкант, что его влечет неуловимое, непереводимое на язык живописи. Его краски сродни темным мелодиям Сезара Франка[74]. Все они утяжелены черной, живой черной, как само сердце хаоса. Черный цвет, можно также сказать, соответствует своего рода благотворному неведению, которое позволяет ему воскрешать волшебные силы. Все, что он изображает, символично и заразительно: сюжет есть всего лишь средство передачи смысла, который глубже формы или языка. Когда я думаю, например, о его картине, названной «Святое место», одной из картин с характерным для него поразительно скромным сюжетом, приходится прибегать к слову «загадочный». В этом произведении мало что напоминает иные известные нам святые места. Оно создано из совершенно новых элементов, которые посредством формы и цвета предлагают все то, что ожидаешь увидеть на картине с подобным названием. И все же, посредством какой-то странной алхимии, это небольшое полотно, которое можно было бы назвать «Урим и Туммим»[75], воскрешает память о том, что было потеряно для евреев с разрушением храма Соломона. Оно говорит о том факте, что в сознании народа ничто святое не потеряно, что, напротив, это мы потеряны и тщетно ищем, и будем тщетно искать, пока не научимся смотреть иными глазами.

В этом черном, из которого рождается все богатство его красок, есть не только нечто трансцендентальное, но и деспотическое. Его черный не гнетущ, но глубок, он вызывает плодотворное беспокойство. Позволяет верить, что нет окончательного дна, как и вечной истины. Нет даже Бога в смысле Абсолюта, ибо, чтобы создать Бога, сначала нужно дать описание окружности. Нет, в этих картинах нет Бога, если не считать таковым самого Райхеля. Нет нужды в Боге, потому что все есть одна творящая субстанция, которая рождается из тьмы и во тьму возвращается.

Философ, который философствует

Перевод В. Минушина

Философы, как порода людей, неизменно наводили на меня смертную скуку. Профессия философа всегда казалась мне странной, родом занятий, далеким от жизни. (Мне в голову не приходит отзываться подобным образом о, например, индийском или тибетском мудреце.) В то же время сама философия бодрит меня, как доброе вино: я признаю ее не только как законную, но и как sine qua non[76] сторону жизни, без которой жизнь не в жизнь. Однако нет ничего более унылого, ничего более тоскливого, серого, мелкого, ничтожного, чем жизнь некоторых философов. Как будто они пришли или вернулись к положению тошнотворных, дрожащих, архаичных карликов, все существование которых служит залогом неотвязной идеи выстроить миниатюрный дом души[77], куда переселяются только после смерти. Одно дело человек, который может быть, скажем, гнидой, и другое дело – философия, возможно, сокрушительной, немыслимой концепции мира, в которую никто не в состоянии поверить, даже сам философ. Процесс доведения Идеи до совершенства, пока она не станет, так сказать, «чистой», неминуемо привносит грязь, которой, к счастью, нет в изначальном хаосе. Я мысленно представляю себе философские системы мира в образе сети, наброшенной на человеческую деятельность; с высоты своей спеси философ смотрит вниз сквозь эту творожистую сеть и находит в делах человеческих одно только дерьмо.

Не хочу всем этим сказать, что Кайзерлинг[78] – первый философ, которого я способен терпеть. Вовсе нет, бывают моменты, когда Кайзерлинг тоже наводит на меня смертную скуку. Но с Кайзерлингом в философию приходит новый элемент, героический и незаконнорожденный, который, подобно открытию существования мира микробов в человеческом организме, обостряет и усложняет проблему здоровья и чистоты. Кайзерлинг – первый философ, который использовал потолочное окно – или перископ. Он может погружаться в глубины, подобно киту, но никогда не забывает ни о небе над головой, ни о том факте, что люди инстинктивно обращаются к небу за утешением и успокоением. Кайзерлинг приходит во времена, когда и море, и небо в большой степени изучены. Он новый тип духовного искателя приключений, плутонического вестника, который обращен вперед и назад, непринужденно чувствует себя наверху и внизу, примиряет Восток и Запад и однако всегда крепко держит румпель, твердо следуя собственным курсом. Скроенный как викинг, пылающий неутолимой страстью и со своим пантеоном мудрецов в голове, он посвятил свою жизнь поиску и завоеванию. Для меня он истинный метаморфический мыслитель, единственный, способный плавать в любых морях духа. Он наделен несокрушимой скелетной структурой и хрустальной прозрачностью, обычно наблюдаемой только у низших форм жизни.

Впервые я столкнулся с грандиозными симфоническими размышлениями Кайзерлинга в счастливый момент жизни. Сорок лет я крепко спал и неистово метался во сне. Жизнь никак не проявлялась, кроме как в шумном дыхании, которое ничего не значит. Случайная встреча с исключительной личностью внезапно пробудила меня, я оглянулся окрест и увидел то, что не видел прежде, – космос. И тут же мне попалась одна из книг Кайзерлинга – «Творческое познание», – которую я жадно проглотил. Это было как первый кусок хлеба после долгого поста; даже жесткая сухая корка была необыкновенно вкусна. Я долго переваривал эту пищу, прежде чем решился проглотить еще кусок. Помнится, в следующий раз я взялся за Кайзерлинга во время морского путешествия. Это был его «Путевой дневник». Я начал не с первых страниц, а листал главы, относившиеся к тем странам, которые интересовали меня больше всего, – Китаю и Индии. Я увидел философа в нижней рубахе, человека болезненного, озадаченного, очарованного, растерянного, бродящего среди вечно изменчивой, на глазах преображающейся фауны и флоры; я увидел, что ему было свойственно невероятно ошибаться, поддаваться внушению и влиянию. Я восхищался им и даже радовался, когда им порой овладевало полное замешательство.

В другой раз, лежа в постели, я принялся за великую южноамериканскую сагу души[79]. Мне посчастливилось испытать неописуемое удовольствие, когда, пребывая в состоянии тяжелой апатии, я получил такой заряд энергии от этой книги. Весь космос внезапно закружился передо мной. Я чувствовал, как кровь, которую земля отдала человеку, вновь вернулась в землю, чтобы бежать по бурным подземным рекам, медлительно течь среди созвездий, разрывать громадные тропические деревья, сохнуть и запекаться в скалистых Андах, дремать в земноводных тварях, броненосных чудищах, гипнотических и фаталистических змеях; я увидел, как человек берет континент за скальп и омывает его в море, встряхивает его волосы-сны и забвения, выкладывает его кровь густыми пластами и разрезает его, выбирает с исключительной ловкостью его слабых обреченных обитателей одного за другим, группу за группой, народ за народом, поколение за поколением, всю многотысячелетнюю орду живых и мертвых предков, кошмарных и призрачных, цветущих и гниющих, обугленных, забинтованных, усеченных, размягченных, умащенных, густую плазму мертвых и живых, душ, мумий, духов, ноуменов, феноменов, суккубов, инкубов и проходит по ним железным плугом безжалостной логики мысли; затем берет и золото, и шлак, взвешивает на тончайших весах ювелира, анализирует, проверяет и свидетельствует, чтобы, как грезящий Титан, пробудить в спящей мысли движение направленного во времени хаоса слов, который принимает форму значимого целого. Все это промелькнуло передо мной однажды ночью во сне, и это была генеральная репетиция, устроенная специально для меня тем же сухопарым викингом во фраке, который предпочитает шампанское к ужину, жестикулирует, как громовержец, задумчиво поглаживает бороду и изредка, нередко уединяется, чтобы подумать, поразмышлять и помолиться – или вобрать обратно в себя сперму и блевотину, кою способен извергать чуть что.

вернуться

74

Сезар Франк (Сезар Огюст Жан Гийом Юбер Франк, 1822–1890) – франко-бельгийский композитор и органист.

вернуться

75

Упоминаемые в Библии предметы, при помощи которых первосвященник от имени правителя вопрошал Бога. Урим и Туммим, наряду со сновидениями и пророчествами, были дозволенным способом предсказания будущего в ранний период истории еврейского народа.

вернуться

76

Необходимую (лат.).

вернуться

77

В обычае древних египтян (VI–XII династий) было помещать в гробницу маленькую глиняную копию хижины или дома, чтобы там поселилась душа умершего.

вернуться

78

Герман Кайзерлинг (1880–1946) – немецкий философ и писатель; главные его сочинения: «Строение мира», «Пролегомены натурфилософии», «Путевой дневник философа», «Творческое познание». Основные мотивы иррационалистической философии Кайзерлинга близки кругу идей философии жизни: представление о философии как о «мудрости», интуитивном постижении мира, аналогичном художественному творчеству («Философия как искусство»), противопоставление интеллекта и души, возвращение к целостности бытия и т. п. – через обращение к древней философии и в особенности древнеиндийской и древнекитайской мудрости.

вернуться

79

Г. Кайзерлинг. Америка. Восход нового мира. 1930.

30
{"b":"19801","o":1}