— Что это такое? — спрашивали пришельцы туземцев.
— Кен-гу-ру, — отвечал каждый из них.
С тех пор удивительное животное называется «кенгуру».
Когда в дальнейшем европейцы изучили местный язык, то узнали, что «кен-гу-ру» означает: «Я не понимаю».
П. Капица
ШУРА МАЛЕНЬКАЯ
Владимиру Ильичу, скрывавшемуся в шалаше за озером Разлив, необходимо было тайно перебраться в Финляндию. Но как перейдёшь границу, когда тебя всюду разыскивают шпики Керенского? Следовало что-то придумать.
Выход вскоре нашли. Многие рабочие Сестрорецкого завода, жившие за пограничной рекой Сестрой на территории Финляндии, имели заводские пропуска для перехода границы. Такой пропуск, выписанный на имя Константина Петровича Иванова, раздобыли для Ленина. Срочно потребовалась фотография, на которой Ильич был бы не похож на себя: не имел бы ни усов, ни бороды.
Обращаться к местному фотографу опасно. Решили привезти человека с фотоаппаратом из Петрограда.
Первой фотографировать Ленина приехала работница завода «Айваз». О ней опытный подпольщик Дмитрий Ильич Лещенко в своих воспоминаниях написал:
«…За аппаратом пришла молодая женщина, наш партийный товарищ, которая и должна была сфотографировать Ленина, но она никогда не занималась фотографией и не имела о ней понятия. Она просила меня растолковать, что ей нужно делать. Конечно, как ни просто обращаться с фотографическим аппаратом, но всё же надо его знать, и нужна практика, а этого именно и не было. Но так как никакого другого выхода не оставалось, то я выбрал из небольшой своей коллекции фотографических аппаратов наиболее простой, зарядил его и подробно рассказал, как им пользоваться».
Ни имени, ни фамилии, ни партийной клички женщины Лещенко не назвал. Кто же она? Как её зовут? Почему именно ей, неумелой, поручили тайно сфотографировать Ленина?
Я выяснил, кто бывал в шалаше у Ленина. За озеро Разлив могли попасть лишь жена рабочего Емельянова, скрывавшего на покосе Ленина, Надежда Кондратьевна, и питерская связная — Александра Токарева.
Фотоаппарат от Лещенко, конечно, получила не Емельянова. Надежда Кондратьевна не имела возможности бросить хозяйство и съездить в Питер, так как ей нужно было накормить, одеть и обстирать семерых детей, да ещё позаботиться о муже и его гостях, скрывавшихся от ареста. Первым фотографом могла быть только Токарева. Но кто это подтвердит? Скромная и отважная женщина никаких воспоминаний не оставила.
Сведения о ней были скудные. В Музее Октябрьской революции знали лишь, что она родилась в 1882 году, в партию вступила двадцати двух лет. Работала на заводах «Айваз» и «Промет».
В партийном архиве сохранилась краткая биография, написанная рукой Токаревой, но и в ней о встречах с Лениным оказалось всего несколько слов: «В июльские дни по заданию партийной организации была живой связью между Питером и Владимиром Ильичём Лениным, находившемся в Разливе около Сестрорецка».
У кого же разузнать подробности? Было известно, что Токарева имела трёх дочерей. Но где их теперь найдёшь? Наверное, все они замужем и носят другие фамилии. Я решил расспрашивать старых питерских большевиков.
Лидия Петровна Парвиайнен, которая сама была связной у Ленина, сказала, что с Токаревой была знакома Мария Николаевна Свешникова. Я немедля позвонил Свешниковой. Та действительно знала Токареву, но посоветовала обратиться к Ивану Евсеевичу Чичерову.
— Он жил у Токаревых, — сказала она. — Знает всю семью. И теперь связан с дочерьми.
Это меня обрадовало. Я поехал на электричке в город Пушкин. На Железнодорожной улице в новом доме разыскал Ивана Евсеевича. Мне думалось, что я увижу старого человека, много испытавшего на своём веку, а мне навстречу вышел седой, но крепкий и бодрый мужчина. Никто не дал бы ему семидесяти двух лет.
— Да, Токаревых знал с шестнадцатого года, — сказал он. — Мой брат — Георгий Евсеевич — по поручениям Центрального Комитета часто ездил из Москвы в Питер. В январе он захватил меня с собой и привёз в дом Токаревых. Дверь оказалась запертой, но мой брат знал, где хозяева прячут ключ. Он нашёл его, открыл дверь и провёл меня в квартиру. В одной из комнат спали три девочки. Нас они не испугались, видно, привыкли к неожиданным гостям. Поезда в те времена чуть ли не сутки шли из Москвы до Петрограда. В пути мы замёрзли и проголодались. Брат стал шарить: нет ли чего поесть? В недавно истопленной печке он нашёл горшок с горячими щами. Мы их съели и улеглись спать. Часа через два вдруг слышу женский голос: «Кто ж это приехал? А-а, Евсеич! Кого привёз?» — «Брата младшего, — ответил Георгий. — Помощником будет».
Мне тогда девятнадцатый год шёл, — вспоминал Чичеров. — Токареву я называл тётей Шурой. Она меня учила, как доставлять на заводы листовки и передавать надёжным рабочим. Однажды я напихал за пазуху несколько пачек, и мы поехали на завод Пузырева. Рубаха у меня была короткой. В конке трясло, подол рубахи выскользнул из-под ремня и… листовки рассыпались по вагону. Токарева не растерялась. «Собирай, растяпа, — говорит, — а то перепачкаешь». Сама помогла мне собрать их и шепнула: «Скорей сходи, а то кто-нибудь прицепится».
— А как выглядела Токарева? Какой была по характеру? — спросил я у Ивана Евсеевича.
— Роста ниже среднего, — ответил Чичеров. — Муж у неё, Николай Иванович, — большой, сильный. Рядом с ним она крохотная. Оба они были преданы партии и отличались удивительным товариществом. Особенно — Шура. Сколько души и доброты было у этой женщины, объяснить невозможно! Меня всегда поражала её щедрость, даже какая-то расточительность. Муж работал токарем, получал немного, а Шура умудрялась кормить семью, угощать нас и носить передачи товарищам в тюрьму. Однажды приходит Николай Иванович с работы и просит: «Достань, Шура, чистое бельё, хочу в баню сходить». А она в ответ: «Ой, Николенька милый, нет у меня чистого. Вчера наших из тюрьмы в ссылку отправляли, я им по паре белья снесла. А тебе ночью выстираю. Завтра в баню сходишь». И муж не укорил её, не рассердился. Такие уж они были люди — всё готовы отдать товарищам. В нужде Токарева не унывала. Хотя жизнь профессиональной революционерки трудна и связана с риском, всё же она сумела сохранить семью и вырастить трёх дочек. Хотите, могу адрес старшей дать?
Я, конечно, с благодарностью записал адрес Клавдии Николаевны. Она, оказывается, своей фамилии не меняла — Токаревой осталась.
Вернувшись в Ленинград, я на следующий же день поспешил на Лиговку. Нужный дом нашёл быстро, но хозяйку в квартире не застал: соседи сказали, что она ушла на партийное собрание.
Я спустился во двор, нашёл Красный уголок и попросил вызвать Токареву. Ко мне вышла рослая, очень полная женщина. Я стал вглядываться в её лицо, стремясь разглядеть черты матери, но тут вспомнил предупреждение Чичерова: «Ростом и внешностью Клава больше походит на отца». Да и сравнивать было трудно. Матери во время революции было тридцать пять лет, а дочери сейчас почти вдвое больше.
Дома она показала мне фотографии матери и отца. С пожелтевших открыток без улыбки смотрели на меня черноглазая, худощавая женщина, а рядом стоял плотный добродушный мужчина.
— Папа погиб в девятнадцатом году под Плюссой, — сказала Клавдия Николаевна. — Его растерзали белогвардейцы. Мать после этого не могла оставаться в городе, она пошла работать в контрразведку, чтобы вылавливать и уничтожать зверей из белой армии.
— А что вы можете вспомнить о днях, когда ваша мама стала связной у Ленина?
— Мама об этом нам не рассказывала. Она строго соблюдала правила конспирации. Но мы знали, что она ездит в лес, потому что всякий раз возвращалась с ягодами или грибами, порой промокшая насквозь и очень усталая. Смутно припоминается и фотоаппарат, привезённый в корзинке из лесу. Жили мы тогда в Озерках. Не раз слышали, как отец наставлял: «Будь осторожней, Шура. Время лихое, погубишь себя и других». Он-то, конечно, знал, к кому она ездит.
