Залкинд провел рукой по лицу и сел. Он был взволнован и заставлял себя успокоиться. Неужели ошиблись они в Ефимове, и придется теперь снимать его с работы? Ефимов с гримасой проглотил еще один порошок.

— Запутался, сбился с правильного пути, — сердился Залкинд. — Или не видишь сам, что запутался? Прислушался бы к голосу Темкина — голос у него тихий, зато верно поставленный. Звал бы на помощь управление. Оно не за горами, и хорошая дорога теперь к нему идет. Откуда в тебе спесь? Ты даже от партийной конференции отмахнулся. Дела важные, видите ли, помешали — пятьдесят килограммов гвоздей выручал. Какой делец! Вот и не понял, что такое война!

Ефимов снова полез в стол.

— Довольно тебе порошки глотать! Другое лекарство я тебе пропишу.

Они посидели молча. Из приемной доносились голоса. Залкинд прислушивался к ним.

— Что ж мне делать-то, Михаил Борисович? — с отчаянием спросил Ефимов. — Ты убил меня совсем.

— Уж и убил! — усмехнулся Залкинд. Он облокотился на стол и посмотрел Ефимову в глаза. — Батманов, наверное, будет настаивать на твоем отстранении, и справедливо. Но я в партию тебя принимал, и мне за тебя обидно. Не хочу, чтобы ты сам себя раньше времени хоронил. Твой участок возьму под личную опеку. Попробую с коллективом тебя сдружить, посмотрю, сможешь ли ты работать в тысячу рук, а не в две. Трудиться будешь, как сейчас — день и ночь, только без порошков. Либо станешь нормальным начальником участка, либо придется тебе начинать все сначала, с рядовых плотников. Понял?

— Понял, — слабым голосом ответил Ефимов.

— Голос-то у тебя, как у Темкина стал — тихий, —- улыбнулся Залкинд. — А он что-то раскричался, слышишь? — Они оба взглянули на дверь. — Иди зови сюда людей, всех, сколько есть. Они работать хотят, нечего их держать в приемной.

Теперь Залкинд скинул с себя полушубок. Он стоял посреди комнаты, ждал людей — и они входили, неуверенные, сердитые, хмурые...

Дверь открыла сама Родионова. Она была искренне обрадована, стояла около Ковшова, пока он раздевался.

— Серафима ушла в гости. Беридзе дома, — говорила Ольга. — Но вы ко мне...

При ярком свете лампы под желтым шелковым абажуром в глаза Алексея бросилось, что хозяйка одета не по-домашнему: костюм, боты.

— Вы собирались уходить? — спросил он.

— Нет, уже нет. Но еще пять минут, и я пошла бы искать вас. Спасибо, что не забыли.

Ольга коснулась висков кончиками пальцев, — они были у нее длинные и тонкие, чуть красноватые в суставах. Она прислушивалась.

— Нельзя так нервничать, вы взвинтите себя до истерики. Давайте поговорим спокойно, трезво все обсудим.

— Вы правы. Я, наверное, доведу себя до безумия. Утром вам странным показалось, как я говорила о смерти мужа...

Сбивчиво и беспорядочно она рассказала о Константине. Они познакомились в Рубежанском медицинском институте, когда Ольга была еще студенткой, а он — преуспевающим, красноречивым доцентом кафедры невропатологии. После первой же лекции Родионов начал ухаживать за ней — настойчиво и как-то безапелляционно. После выпускного вечера началась их совместная жизнь. Были в ней хорошие дни, и сейчас она не могла бы сказать о них ничего дурного. Каким внимательным, заботливым и даже нежным мог быть Константин, когда хотел! И он сделал ее несчастной. До этого она не понимала, что бывают люди, способные обмануть самого близкого человека даже в том, что должно быть свято. Нет нужды вспоминать во всех подробностях, как она постепенно перестала доверять ему. Наконец, пришло прозрение. Полное. Это случилось в его последний приезд к ней. После ласковых и нежных предисловий Константин заговорил о белом билете. Ко всему другому он оказался и трусом.

— Я не могу, не могу понять, — с тоской и негодованием говорила Ольга, — откуда в советском обществе эти люди? Почему они сохранились? Они легко относятся к жизни, смеются над работой, общественным долгом, над семьей, над любовью, над детьми... И Константин, и Хмара — они одинаковые. Собутыльники. Друзья во всем. Только и разницы, что один — врач, другой — геолог. Ненавижу их обоих!

Она подошла к двери. Ей все казалось, что идет Хмара.

— Перед вашим приходом я снова перечитала письмо Константина. Ложь! Вчера он прятался от мобилизации. Может ли он сегодня искренне написать такое письмо? Прочтите сами, если хотите, — она схватила розовый конверт и протянула Алексею.

— Не буду читать. — Ковшов с брезгливостью посмотрел на письмо.

— Не верю и никогда не поверю! Они задумали какую-то гнусность. И у меня такое чувство, будто я тоже замешана в ней.

Ольга села возле Алексея. Он чувствовал, что она ищет в нем защиты, и старался ее успокоить. Ему удалось это в какой-то мере. Но ее волнение и встревоженность передались ему. Против воли Алексей тоже прислушивался — не идет ли гость.

— Как себя вести с Хмарой? Я, наверное, не сдержусь и выгоню его.

Ольга с надеждой смотрела на Алексея. Подумав, он сказал:

— Решим так. Вам нужно перебороть себя. Постарайтесь отнестись к этому человеку, что придет к вам, без предубеждения. Скорее всего, он только передатчик печальной вести. Тогда ваша недоверчивость и подозрительность нелепы. Если же Хмара действительно участвует в каком- то обмане, и цель его — уверить вас в смерти мужа, то вы лишь насторожите его. Я готов присутствовать при вашей встрече. Но лучше все-таки не мешать вам. Без меня он будет вести себя откровеннее. Я посижу у Беридзе. В случае нужды вы позовете меня.

— Верно, Алеша, верно. — Ольга быстро встала, в ней проснулась энергия. — Вы хорошо решили. Пусть будет так. Я сама поговорю с ним.

— Можно задать один вопрос?

— Спрашивайте, Алеша.

— Вот вы очень решительно заявили: Родионов и этот геолог — Хмара — скверные и даже опасные люди. По отношению к вам лично? Или вы считаете их опасными и социально? Чего от них можно ожидать?

— Справедливый вопрос. Плохо, что я сама себе его не задавала. — Ольга ответила не сразу. — Да, мне кажется, что от них можно ожидать плохого, и даже очень плохого. И не только для меня, но и вообще... Не думайте, что во мне говорит оскорбленное достоинство или обида. Я сейчас объективна. Судите сами. Они эгоисты каждой своей черточкой. То, что мы считаем главным в жизни, им безразлично. Я могу кое в чем ошибиться, но я знаю, до чего они морально испорчены. Эта любовь к деньгам, вещам и удовольствиям. Эти насмешки над всем, что дорого настоящему человеку. Это глупое пристрастие к заграничному. Это неуважение к людям. Как я не увидела это раньше! Правда, Хмару я тогда еще разгадала. И даже пыталась настроить Константина против него.

Ольга подошла к портрету и повернула его лицом к стене. С минуту она постояла, не оборачиваясь, потом вернула портрет в прежнее положение, достала кусок черной ленты и прикрепила его к фотографии мужа.

— Траур. Жив ли, умер ли — все равно,—с мрачной решимостью сказала она. Заметила на себе боты и решила: — Мне надо переодеться. Вы побудьте в одиночестве, я сейчас.

— Я лучше пройду к Беридзе, — сказал Алексей.

— Только не говорите у Беридзе о Хмаре. Там сидит Таня, а она не любит слышать о нем. Боюсь, как бы она мне не помешала.

Дверь в комнату Беридзе была чуть приоткрыта. Алексей остановился в коридоре. Таня сидела рядом с Беридзе за столом, темный колпак настольной лампы скрадывал свет, их лица тонули в полумраке.

«А ведь хорошая пара! Георгию пора заводить семью. Сто лет ищи — и не найдешь такую, как Таня», — подумал Алексей, радуясь за товарища.

— Хорошо, что вы праздник пробудете здесь, — говорил Беридзе. — Я ходил сам не свой, пока Батманов не согласился отложить отправку вашей колонны. Хоть эти три дня видеть вас, слышать вас...

— Зато я не рада. Лучше бы завтра выходить. Зачем вы меня тревожите, Георгий Давыдович?

— Я сказал вам. И скажу еще раз. Буду говорить без конца: полюбил я вас! Понимаете, полюбил! — Беридзе с какой-то ликующей силой произнес эти слова признания.