Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Зимняя черная ночь плотно укрывала мир. Нигде ни огонька... Безошибочно угадывая дорогу к проливу, Василий Максимович шел не спеша, но уверенно. В излюбленном месте, на скалистом мысу, он останавливался...

Темнота была полна шумов. Глухо стонала вода пролива, замурованная льдом. Насвистывал то тихо, то громко ветер. Вот, ритмично стуча копытами по льду, промчался в отдалении сохатый.

Батманов прислушивался, размышлял. В эти предутренние минуты, когда голова особенно свежа, возникали у него те мысли, которые затем в течение дня формировались в распоряжения и советы подчиненным. Перед самим собой Батманов проверял правильность сделанного за минувший день. Деловые мысли мешались с мыслями отвлеченными, приходившими иногда нивесть почему.

Василию Максимовичу нравилось думать, что он и все строители участка здесь, на крайнем востоке, первыми в стране встречают свой трудовой день, деля эту честь разве только с пограничниками. Странное и чудесное ощущение силы приходило к нему, и он, едва сдерживая безотчетный счастливый смех, расправлял грудь и плечи. Эта сила, словно теплый ветер, шла к нему от всей родной земли. Василий Максимович Батманов, советский человек, не был Иваном, не помнящим родства. Он любил вспоминать, что здесь побывали некогда русские землепроходцы, что в этих водах плавал Невельской. С уважением и невольной грустью думал Батманов о землепроходцах. Какими одинокими были они в схватке с дикой природой и многочисленными врагами! К уважению примешивалось чувство превосходства над далекими предшественниками, и Василий Максимович считал его вполне уместным и законным. Чувство это было свободно от самомнения и тщеславия и выражало гордость за новый строй жизни, за советский народ, за новую Россию — какой могучей стояла она за каждым своим сыном! Досадно было вспоминать, что Невельской с его исторической миссией явился к этим берегам на свой страх и риск, и с ним была небольшая горстка людей. Насколько же сильнее его был он, Батманов, посланный сюда во главе огромного коллектива, вооруженного знаниями и средствами передовой техники века!

Рядом с адмиралом представлялась Батманову Екатерина Ивановна Невельская, героическая русская женщина, не побоявшаяся тягот и разочарований, сумевшая мужественно пренебречь удобствами привычной светской жизни ради трудного подвижничества во славу родины. В Рубежанском краевом музее Батманов видел портрет Невельской... Воображение рисовало ее почему-то в образе Анны Ивановны...

На его призывные телеграммы она, наконец, прислала письмо и фотографию сына:

«Вот все, что осталось от Кости, война отняла его у нас. Осиротели мы, Василий Максимович, но должны держаться мыслью, что горе миллионов отцов и матерей столь же безутешно, как и наше... Я не знаю, от сердца ли идут ваши теплые слова, однако часто, во сне и наяву, вижу вас перед собой — строгого, с укором в глазах. Да, не уберегла я сына, не уберегла! Вы зовете меня к себе... Могу ли я сейчас приехать? На мне шинель, и я считаю себя воином, как все. Мой долг — быть здесь. Сын наш погиб, и мы не должны облегчать себе участь. Я хочу верить, что к тому времени, когда мы встретимся, мы оба будем готовы начать совместную жизнь лучше, чем она была до сих пор... Лучше, умнее и без разлук...»

Как мучительно тосковал он в эти минуты, как хотел, чтобы она вдруг очутилась здесь, рядом с ним! «Анна! — беззвучно кричал он. — От тебя зависит прервать разлуку. Так оборви же ее! Нам надо быть вместе. Наша жизнь будет иной теперь, клянусь тебе...»

Вздохнув, словно освобождая себя этим от тяжких раздумий, Батманов смотрел на ручные часы: светящиеся зеленые стрелки показывали двадцать минут шестого. Еще минуту он выжидал с напряжением, затем мысленно провозглашал: «Да будет свет!»

В тот же миг запевал свою бодрую песню гудок и вспыхивали слепящие огни. Раз! — и освещался жилой поселок. Два! — становилось светло на всей площади. Три! — огни разбегались по берегу и вдоль двадцатикилометровой ледяной дороги — до самого острова. От прожекторов на сопках и на береговых вышках, от фонарей на столбах, расставленных повсюду на участке, сразу наступал день, а ночь отшвыривалась прочь, в глубь тайги.

«Сказал — и готово, как у бога, — смеялся про себя Василий Максимович! — А то жди, когда оно проснется, это ясное солнышко».

Батманов замечал: не один он бодрствовал в темноте. Под каким-нибудь предлогом поблизости слонялся Карпов... И Рогов... только его трудно было заметить, он исчезал, как привидение. В первый раз Василий Максимович громко высмеял Карпова, чтобы и Рогов услышал это:

— Что ты ходишь за мной, паря? Тоже мне добровольная охрана!

— Почему охрана? Разве запрещено гулять на досуге, дышать чистым воздухом? — невинно отвечал Карпов.

Назавтра они снова были возле него, и он решил не обращать на них внимания.

...Василий Максимович торопливо возвращался в дом, где жил со всей бригадой. Он запретил называть это жилье домом Мерзлякова:

— Помещение продезинфицировано, пора забыть бывшего хозяина.

Батманову нравилось смотреть, как спят его помощники. Алексей — всегда с ясным лицом, спокойно и тихо, на правом боку. Либерман — с непривычным для него в бодрствующем состоянии выражением забот и тревоги на лице, с всхрапом и странными восклицаниями. Таня Васильченко — он заходил в ее комнату — с милым, трогательным поворотом головы, с разметавшимися волосами, с ладонью под щекой. И совсем как малое дитя, раскидавшись, упоенно чмокая губами и надувая щеки, спал Беридзе.

Василий Максимович с минуту любовался на спящих, затем безжалостно будил их.

— Лодыри, просыпайтесь! Дрыхнуть сюда приехали? Работать надо! — гремел его голос.

Вместе с Роговым и Либерманом Батманов каждое утро заходил в общежитие к рабочим. Поздоровавшись, он шутливо справлялся, какие сны кому снились, придирчиво осматривал помещение и непременно находил недостатки, обращаясь с претензиями к новому начальнику участка и Либерману.

— Почему холодно?

— Маменька родная, откуда холодно? Взгляните сюда: пятнадцать градусов! — подбегал Либерман к термометру.

— Какой научный сотрудник нашелся: термометр показывает! У тебя должен быть один термометр: чтобы люди после рабочего дня на морозе спали в одном белье и млели от тепла. Вон смотри, дневальный сам кутается в полушубок, куда это годится!

— С вечера и ночью просто жара была, — вступался дневальный. — К утру посвежело. На меня вы не глядите, я всегда кутаюсь, после Средней Азии мне большая температура нужна.

— А вы топите печи больше, усерднее. Не жалейте дров, не будьте мерзляковыми.

Рабочие быстро привыкли к этим утренним посещениям. Во время обхода к Батманову можно было обратиться с любой просьбой, с любым вопросом. И просто — людям нравилась его забота. Обычно невысказанная, а если и высказанная, то грубовато и сурово, эта забота трогала их, и они старались чем-нибудь на нее откликнуться. Тут же в бараках к Василию Максимовичу подходили шоферы и давали обязательство сделать лишний рейс. Рабочие, копавшие котлованы, предлагали установить транспортер для механической выброски земли из глубины на поверхность.

Обычно никто не жаловался на неудобства быта. «Живем чисто, в тепле, пища сытная — чего же еще надо?» Только Умара Магомет, к досаде Либермана, всегда высказывал недовольство и чего-нибудь требовал:

— Начальник, портреты вождей сюда надо, скажи им. Угол бы хорошо отделить, зеркало повесить, бриться будет удобно. Музыкальный инструмент просим, у Махова баян, у нас ничего нету.

И Либерман с Роговым получали распоряжение найти портреты, оборудовать отдельную комнату под парикмахерскую, добыть музыкальный инструмент.

— Вот вам критерий требований моих и товарищей, — говорил Батманов. — В общежитии должно быть чисто, как в больнице, тепло, как в бане, уютно, как в комнате девушки.

Часто Василий Максимович напоминал Рогову:

— Хорошее было то «потемкинское» общежитие шоферов, которым ты меня удивил на пятом участке! Когда здешние общежития будут такими же?

118
{"b":"197815","o":1}