— Мне не дано право судить? — поднял голову Ковшов.

Залкинд погрозил ему пальцем:

— Не запутывайте вопроса. Скажу одно: вы упомянули о строгом отношении к человеку. Мы вправе отнестись к вам строже, чем, скажем, к Тополеву или Либерману. Вправе или нет?

— Вправе, — согласился Ковшов.

— Ох и сложная конструкция — человек! — Залкинд сказал это без всякого огорчения, наоборот, с удовольствием. — Я себя ругаю за то, что раньше недооценивал этой сложности. Честно признаюсь, иных людей знал по анкетам, по выступлениям на совещаниях или по торопливым встречам в цехе, в кабинете, на строительной площадке. Отрывочные впечатления казались достаточными для энергичных и вполне определенных оценок: хороший человек, честный, проверенный, соответствующий назначению, или, наоборот, плохой, нечестный, несоответствующий. В душу-то человека трудновато проникнуть. Нет-нет да и пожалеешь, что на разные собрания и шумные массовые дела уходило столько времени.

На дворе под окном тарахтела машина. Шум мешал Батманову, он досадливо поглядывал на окна и хрипло перекрикивал в трубку по два-три раза каждую фразу.

— Каждому ясно: для громадного большинства людей, живущих в нашей стране, четверть века не прошла даром, — тихо продолжал Залкинд, склонившись к Ковшову, чтобы не помешать Батманову. — Нет сомнений, духовная сущность народа небывало обогатилась. Это видно по отношению любого из граждан к войне. Все рвутся на фронт! И даже в том случае, когда человек неправ, — он неправ по-хорошему. Не понимая, что неправ, он хочет добра родине, а не себе. Смешно даже сравнивать советских людей с людьми капиталистического мира, не так ли?

— Верно, — подтвердил Ковшов.

— Значит, не следует делать большие глаза, когда видишь недостатки в людях. Что говорить, и самые хорошие наши люди далеки от совершенства. Родимые пятна капитализма — они не отмываются водой. Нас с вами учили: человек окончательно освободится от груза прошлого при коммунизме. Вы изобрели новый способ: топить родимые пятна капитализма в Адуне. Способ ускоренный, но явно неподходящий. С родимыми пятнами могут утонуть и люди.

Залкинд засмеялся, придерживая смешок ладонью. Батманов, оторвавшись наконец от аппарата, утирал лицо платком. Он спросил с любопытством:

— Что вы там шепчетесь и хихикаете?

— Мы говорили о Филимонове и вообще о здешнем народе, — сказал Залкинд.

— Да, тут много стоящих людей — коллектив соберется хороший, — убежденно сказал начальник строительства.

Залкинд молча посмотрел на Алексея.

— Следующий разговор — с Роговым, — взглянув на лежавший перед ним список, проговорил Батманов. — Он давеча позвонил мне и потребовал немедленно отпустить его со строительства. Так и заявил по телефону: «Требую».

Рогов, начальник административно-хозяйственного отдела управления, зайдя к Батманову, сразу напал на него.

— Почему вы приказали не выдавать мне увольнительных документов? Начальник строительства Сидоренко отпустил меня. Как долго можно мучить человека? — Он говорил громким хрипловатым голосом, почти кричал. — Поймите, мне надоело заниматься квартирным ремонтом, дровами, уборщицами и пишущими машинками. Инвалидов поставьте на такую работу! С первого дня войны я прошу, требую направить меня в военкомат. Поеду на фронт, буду воевать, почувствую себя человеком. Ведь стыдно же, чорт возьми, ходить здесь с сытым брюхом и выполнять прохладные служебные обязанности. У меня отличное здоровье, я могу быть строевым командиром. Прошу не чинить препятствий, если это от вас зависит.

Рогов выпалил все разом, без передышки. Слушая его, Батманов следил то за ним, то за Ковшовым. На Алексея Рогов произвел сильное впечатление, бледные щеки инженера порозовели, губы шевелились. Василий Максимович подумал о нем: «Прозрачный парень, проглядывается насквозь».

Рогов понравился Батманову. Мысленно начальник уже решил его судьбу: «Такой дядя может горы свернуть. Ему дать самый трудный участок и самостоятельность. Сидоренко ошибся, сунув его в канцелярию. В аппарате он, что слон в посудной лавке». По взгляду Залкинда Батманов понял: мнения их о Рогове совпали.

— Все? — спросил Василий Максимович, когда Рогов умолк на полуфразе. — Теперь я скажу. Действительно, от меня зависит: отпустить вас или нет. Я вас не отпускаю.

— Почему? — с раздражением спросил Рогов.

Этому широкоплечему, точно из железа сделанному человеку трудно было сдерживать силу. От резкого движения рукой гимнастерка его, будто наклеенная на тело, натянулась и затрещала.

— Вы нужны здесь.

— Как быстро решаете! Неужели вам все видно с вашей... — он не договорил и махнул рукой.

— Колокольни? — договорил за него Батманов. — Да, мне далеко видно с моей колокольни. Мне доверено распоряжаться людьми на строительстве. А с какой колокольни смотрите вы? Кто вам дал право распоряжаться собой во время войны?

— Неужели я не могу распоряжаться собой! — воскликнул Рогов. — У меня законное стремление, я хочу помочь родине в трудный для нее час!

— Не такая помощь нужна родине, какую предлагаете вы. Сейчас для нас важны порядок, стальная организация в тылу. Если каждый будет сам себе велосипед — мы пропали. Как вы полагаете: я хочу или не хочу помочь родине в трудный для нее час? Мне очень не терпелось ехать сюда — в сторону, противоположную фронту? Или вы считаете себя единственным порядочным человеком в тылу?

— Не могу работать в тылу, мучаюсь только! Мне надо собственными руками вцепиться в немца. Настаиваю — отпустите!

— Не отпущу. Настаивать не советую. Могу обещать вам самый трудный и важный участок на трассе. Будет тяжело, очень тяжело. Не легче, чем нашим товарищам в бою. И вся ваша сила уйдет в дело, без остатка, даже нехватит ее, пожалуй. Еще одно обещание: если здесь, на Дальнем Востоке, начнется война, в первый же день отпущу вас в армию.

— Неправильно делаете вы! — сопротивлялся Рогов.

Батманов досадливо поморщился:

— Только ради первой встречи разрешаю вам вести со мной разговор в этом бесшабашном кавалерийском стиле. Учтите на будущее: поменьше восклицательных знаков.

Начальник прошелся по ковровой дорожке:

— Предположим, товарищ Сталин сказал бы вам: «Нам нужен нефтепровод, давайте его скорее». Вы и ему крикнули бы: «Неправильно»?

Рогов не ответил, но лицо его отразило смятение. Ковшов — взволнованный, будто не Рогов, а он сам вел этот спор, — поднял глаза на начальника, и кровь хлынула ему в лицо: Василий Максимович в упор смотрел не на Рогова, а на него, Алексея.

Во время отчаянных наскоков Рогова и суровых отповедей Батманова Алексей едва сдерживался, чтобы не вступиться за Рогова, а кстати и за себя. Он был убежден, что начальник не сможет противиться благородному порыву человека, устремляющегося навстречу опасностям. Горячая речь готова была сорваться с губ. И не сорвалась. Растаяла под взглядом Батманова, проникшим в самую душу.

— Товарищ Сталин не может указать место в бою каждому человеку персонально, — продолжал Василий Максимович, переводя взгляд с Рогова на Ковшова. — У него миллионы солдат. Он распоряжается ими через организации, через нас, руководителей на отдельных участках. Он подписал приказ о моем назначении и этим дал право распоряжаться вами.

В дворе завыла сирена. Рогов забеспокоился.

— Надо мне бежать — тревога. Прошу вас, товарищ начальник строительства, дайте мне такую работу, чтобы кости трещали! В голову лезет всякая чертовщина, места себе не нахожу. Чувствую себя подлецом без настоящего дела.

Василий Максимович в знак согласия кивнул головой — и Рогов выбежал. Начальник посмотрел в окно: люди на улице разбегались врассыпную, во дворе, возле управления, выстраивалась команда МПВО, в стороне девушка, торопясь, с трудом натягивала на себя зеленый прорезиненный комбинезон. Над березовой рощицей низко промчалась тройка самолетов.

— А что делать с этим горячим молодым человеком? — повернулся Батманов к Залкинду. — Пожалуй, отпустим его, чтобы не скулил?