Лашилла угрелась, размякла. Тепло, уютно, хорошо! Вот если бы еще…

Уже проваливаясь в глубокий сон, она подумала о том, что этот… их вожак… ничего, должно быть, наверное, силен, крепче тех рыжешерстых! Она не будет торопиться, но все равно потом… Жаль, ТОГО нет, Ледяного… Ну да и этот… Жаль, что не с ней…

Здесь, на чужбине, зима держалась еще упорнее, чем в их родных краях. Казалось, вот-вот начнется: утром обволакивающий теплый туман, такой, что и в двух шагах человека не рассмотреть, днем капель… а ночью опять мороз, да какой! Одноглазая расплывется, вокруг – какие-то круги. И она землю высмотреть не может, и ее с земли почти не видно.

Но всему приходит конец, даже долгой зиме. Освободились от давнего снежного гнета тяжелые лапы елей. Чернеющий снег у их корней просел и потек ручьями. Их останавливали ночные заморозки, но ненадолго. Очень скоро едва ли не главными звуками ночного леса стал говор весенних вод: капель и журчание, ручьи переговаривались между собой, ветви говорили с корнями – и под этот постоянный, то стихающий, то усиливающийся гомон было особенно хорошо засыпать. Весна дышала полной грудью, весна говорила… Зима прошла, минул еще один год.

Зимой человеческая жизнь не стоит на месте, но даже люди весной словно пробуждаются от какого-то сна, словно обретают новую жизнь, вступают на новый Круг Бытия.

Так было и на зимовье детей Мамонта. Глядя на освобождающуюся землю, на талые воды, молодежь все чаще говорила о тропе. Не останутся же они здесь, – духи сказали бы, будь это место назначено изгнанникам как их новая родина. Раз не сказали, значит, скоро в путь! Между собой говорили; что думают об этом Колдун и вождь, не знал никто. Даже сыновья вождя.

Туйя под эти разговоры тяжело вздыхала, поглаживая прибавившийся живот. С грудным – на тропу! Как Наге. А то еще, чего доброго, рожать по дороге придется, если духи скажут: «Идите!» – раньше, чем это случится… Но даже такие мысли почти не омрачали ее огромную радость. Если предки без задержки посылают сына (она знала, что сын!), в первый же срок после того, как женщина становится хозяйкой очага, – значит, очаг этот угоден предкам обоих Родов! Значит, здесь ли, в пути ли все должно быть хорошо!

Теперь они часто бывали вместе: Анго, Дрого и Туйя. И еще Вуул. Объединяли трапезы, гостили – то у Арго, то у Дрого. Вуул еще не разжег свой очаг (и когда это случится, трудно сказать: соседей-то нет, да и родины нет, не брать же в жены порожнюю Лану… или, чего доброго, старую Эйру!), а при отцовском очаге гостей принимает отец.

В этот вечер они вчетвером ужинали у очага Дрого. Отца не было – ушел к Колдуну. Последние дни он стал бывать у Колдуна все чаще и чаще, но зачем, почему – молчал. Его звали, но не ждали: обычно Арго в таких случаях вечернюю трапезу делил с Безымянным и возвращался прямо к себе. Поздно.

Ужин окончен, и, уютно устроившись на шкурах на мужской половине, охотники говорили о своих делах. А Туйя шила. Дрого знал что : мешок для того, чтобы носить его сына!

В этот раз разговор шел о тигрольвах. Редкий зверь! Самый коварный, самый опасный! Сколько одиноких охотников, не вернувшихся в стойбище, закончили свою земную тропу в его страшных когтях! С тем, кто чем-то обидит Уумми, Хозяйку леса, или даже нечаянно вызовет ее гнев, такое произойдет обязательно: ее муж плохо ходит на своих коротких кривых ножках, ими он обхватывает бока тигрольва. Уумми, высокая, в полсосны ростом, мужа позовет, с тигрольва себе на плечо пересадит, а зверя пошлет обидчика наказать. Скажет: «Иди! Возвращайся скорее, да с добычей! А не то мой Хыхан ждать не любит; сердитый – у-у-у-у! Тебя съест и меня съест!» Только врет она. Пугает. Ее Хыхан хоть и катается на тигрольве, а совсем не сердит; она сердита – не он. И мяса не любит совсем, только ягоды, грибы. И поспать любит. А жену свою не боится совсем, даром что маленький, кривоногий, криворукий, только голова большая. С ним подружиться хорошо, да только забывает он – уж очень спать любит…

Рассказы из тех, что могут слушать все: и женщины, и дети. Есть и другие: их можно вести только среди охотников в мужских домах. И такие есть повествования, что, услышав один-единственный раз, при Посвящении, мужчина помнит его всю жизнь, но повторить не смеет. Никому и никогда. Даже намеком.

Тигрольва убить трудно. Но можно. Если убьешь – Хыхан на Хозяйку рассердится, ругать будет, бить будет: «Ты зачем моего зверя на смерть послала?» А к охотнику – ничего, понимает: тот не виноват! И Хозяйка леса такого охотника сама зауважает, даже побаиваться будет. Всегда пошлет ему добычу! Вот такой-то охотник, у кого на шее когти тигрольва, может потом и вождем стать!..

– Анго! – спросил Вуул. – Ты тигрольва в этих краях не встречал? Я за всю зиму – ни разу. Правда, рык слышал однажды. И след видел. Только старый.

– Встречал. Один… два… Нет, не помню!

Попрощавшись со всеми, Вуул ушел первым. Братья какое-то время сидели молча, глядя в огонь, поправляя угли, подкармливая пламя.

– Дрого, а ты тигрольва встречал?

– Только следы. И рык… Помнишь?

Еще бы не помнить! Анго ответил не словами, своей милой улыбкой.

– А там, у нас, – продолжал Дрого, – он тоже редок. Всего однажды только и видел его. Мертвого.

Братья вышли в мокрую весеннюю ночь. Было поздно: у общего костра уже грелась первая стража. Хотя лашии уничтожены, о нежити – ни слуху ни духу (в глубине души все надеялись, что с ней удалось наконец-то разделаться), соседей – никого: ни врагов, ни друзей, – вождь распорядился стражу продолжать.

– Дрого, – неожиданно сказал Анго, – я знаю, где тигролев! Недалеко; один, два… три дня вернуться можно! Ты убьешь тигролев, ты будешь вождь детей Мамонта! Потом, после отца!

Екнуло сердце. Конечно, дело не в том, будет или не будет он вождем детей Мамонта, – это же не обязательно! Тот же Мал… Но убить тигрольва в любом случае почетно. Принести сюда его голову и шкуру и всю жизнь носить на груди его когти…

– Три дня, говоришь? Скажи сегодня отцу: на охоту пойдем! А я скажу Туйе, прямо сейчас. Послезавтра выступим! Только об этом никому ни слова! На охоту – и все! И вот что, Анго! О том, что убивший тигрольва вождем может стать, – это так только говорится. Может, да не обязан! Вон отец наш когтей тигрольва не носит, а вождь детей Мамонта уже столько лет, что и не упомнить! Был у нас один, убивший тигрольва…

– Тот, что Закон крови нарушил? Из-за кого вы сюда пришли? Я слышал об этом, но никто не хочет говорить все! Расскажешь?

Но Дрого замолк. Ему показалось, что ветреная ночь не весной задышала, угрозой! Словно кто-то (враг или друг?) наложил на его губы холодную ладонь: «Молчи!»

– Потом. Не ночью.

– Вот и другие так говорят, – вздохнул Анго, – и Гор, и Вуул, и даже отец. «Потом»! А это «потом» все не приходит, все потом да потом… А ведь я – сын Мамонта! Беда Рода – моя беда!

– Ты Колдуна спроси! – улыбнулся Дрого. – Мы не скрываем, просто кое о чем лучше молчать, чтобы новой беды не накликать. Колдун знает, когда говорить, когда – нет.

– Нет, – помотал головой Анго. – Нет, не пойду! Боюсь я его!

Лашилла давно прижилась среди детей Мамонта. Ее уже считали почти своей, особенно женщины. Мужчины же, от мала до велика, волей или неволей бросали на скромную, работящую чужачку такие взгляды, значение которых невозможно не понять. Но более действенных шагов не предпринимал никто: вождь передал предостережение Колдуна, звучащее слишком внушительно, чтобы им можно было пренебречь.

– Ишь, самцы! – ворчала Ола. – Зайцы ополоумевшие! Мало им своих! Меня бы позвал, если мало! Нет того понятия, что ее за все годы нелюдь лесная вконец замотала, что она вас, самцов, и видеть не может! Мужчины хоть и наши, да не краше лашии!