Англичане подвели нас к расположению немецкой части. Аккуратный заборчик, выметенные дорожки. Нам отвели барак, или, вернее, скромный одноэтажный домик; наши «караульные» уже стояли вокруг нас.

Нам предложили поужинать. Немецкие солдаты принесли большой бачок и разложили по тарелкам знаменитый «эйнтопф» — стандартную пищу немецких солдат, некое полужидкое варево с мясом. Поляков поднял скандал: за кого они нас принимают?! Это же солдатская еда! Я постарался ему объяснить, что в немецкой — да и во всех других армиях — офицеры получают одинаковое питание с солдатами. Он не поверил, продолжал ругаться и перед сном вышел проверить, бдит ли караул. Разнес какого-то пленного за то, что он отошел на два шага от указанного ему места.

Утром, после очередного «эйнтопфа», англичане быстренько спровадили нас на «Каталину»; с нами, как и прежде, был старик — норвежский морской начальник. Мне было приказано держать его в заднем отсеке и ни в коем случае не пускать его в передний. А он все рвался туда — говорил, что отсюда ему плохо видно.

Вдруг самолет резко снизился и пошел на бреющем полете.

— Он с ума сошел! Он же так врежется в скалу или в морс, — восклицал норвежец.

Я прошел в передний отсек и увидел, в чем дело. Наши проводили аэросъемку союзного норвежского побережья, о чем норвежскому офицеру, безусловно, знать было не положено.

Уже за Нурхюном мы снова набрали высоту и вскоре прибыли в Киркснсс.

Несколько слов о наших бывших пленных в Тромсё. За ними действительно пришел наш транспорт; все норвежское население высыпало на причал их провожать, бросали им охапки цветов. А в Мурманске причал оказался оцеплен войсками НКВД; всех погрузили в вагоны и отправили прямо в Воркуту. Если я не ошибаюсь, тот парень, который в Тромсе возглавлял подпольное движение, во время знаменитого восстания зэков в лагерях Коми АССР принял в нем активное, едва ли не ведущее участие — и, конечно, погиб.

Вскоре после моего возвращения из Тромсе — а может быть, и раньше, в памяти все смешивается — стоявшая в Сёр-Варангере наша дивизия получила звание гвардейской. На аэродроме Хсбуктсн был устроен парад: сначала все выстроились во фронт, и командир дивизии произнес речь и поцеловал знамя, встав на колено; затем это знамя с гвардейскими лентами понесли вперед, а дивизия продефилировала за ним вокруг аэродрома. Я стоял в стороне и смотрел на эту церемонию. — У нас ведь ходили разговоры — и эту идею приписывали Сталину, — будто зря мы остановились на Эльбе, надо было идти до Атлантики. Но поглядел я на солдат — это были не тс бравые молодые люди, каких я видел в Тромсе, — средний их возраст был лет сорок, а в последних рядах шли уже совсем тщедушные и даже хромые старые люди.

Между тем, в Хсбуктсн (или Хёйбуктмуэн) продолжали прилетать самолеты, а я с Андснссом ездил их встречать. Однажды в жаркий летний день был какой-то важный прилет, мне дали машину, и мы поехали на аэродром с Янкслсвичсм и еще с кем-то — не то с майором, не то с Грицанснко — и взяли с собой Анденсса. Мы уже возвращались вниз под горку (аэродром, как я уже говорил, находился высоко на горе над Лангфьордом), уже миновали справа обустроенное норвежцами обширное наше братское кладбище у подножья Хсбуктсна — и вдруг над нами просвистел снаряд. Потом другой, в несколько ином направлении. Потом третий. Водители ускорили ход, и мы выскочили из-под обстрела — впрочем, стреляли не по нам, снаряды неслись куда-то вдаль, причем в двух разных направлениях.

По расследовании оказалось, что на пригорке над дорогой лежал большой немецкий склад мин. Лежал и лежал. Но мины были особые, экспериментальные, срабатывавшие от тока ли, или вообще от нагревания. 28° тепла оказалось достаточно для того, чтобы они сработали. Причем лежали они, как дрова, — крест-накрест, поэтому обстрел и начался ь двух направлениях — и продолжался, пока склад мин не иссяк. Это был мне последний привет от войны.

По счастью, Сёр-Варангср населен редко — все мины попадали в пустое место, только одна взорвала где-то хлев и убила корову.

Шел август 1945 года, близился сентябрь. Смершсвцы продолжали у нас толпиться; одни сменялись другими. Раз я увидел среди них знакомого — лейтенанта О., когда-то ученика моего брата Михаила Михайловича на скандинавском отделении филологического факультета ЛГУ. Он был пьян — по-видимому, подобно моему другу Ефимову, никогда не просыхал. Оба были из той когорты пополнения НКВД, которых брали по комсомольскому набору из студентов, взамен расстрелянных следователей 1938 года. Он-то мне и сказал, что у них лежит 330 донесений Ефимова о моем одиннадцатимссячном пребывании в Киркенссе — и только одно из них не положительное. Может быть, чуть-чуть и соврал — но и ста было бы довольно. Во всяком случае,

Ефимов показал себя с лучшей стороны, каковы бы ни были за ним прежние прегрешения.

Однажды вдруг вызывает меня смсршсвский полковник и говорит:

— Наш Петров заболел. Придется тебе попробовать. Надо взять с норвсга подписку.

Вхожу в их комнату. Сидит в дымину пьяный норвежец, даже на стуле не может усидеть, все сползает. Узнаю технику СМЕРШа — напоить до положения риз, а потом получать «информацию» или вербовать.

— Ты его спроси: он согласен давать нам информацию о военных объектах в Киркенесе? — Перевожу. Тот мычит: «Согласен».

— Он согласен, — говорю я. — Ну переведи ему подписку.

Перевожу:

«Я, такой-то, такого-то года рождения, обязуюсь сообщать советскому командованию все сведения о норвежских и иностранных военных объектах и военных мероприятиях. Если я этого не исполню, то понесу полную уголовную ответственность за свои действия».

Ну, слово в слово я эту расписку не помню, но думаю, что ошибся минимально.

Даю ему подписать. Подписывает корявыми буквами. Мы получили еще одного шпиона.

Ну как мы можем его покарать за невыполнение условий подписки?

— Разрешите идти?

— Идите.

В эти же дни у меня была одна из самых неприятных жалоб. Пришла женщина и рассказала, что к ней приходила русская военнослужащая и сказала по-немецки, что у нее день рождения, будут справлять праздник, а ей очень надоели гимнастерка и сапоги; и не даст ли она, хозяйка, на один день приличное платье и туфли. Та, конечно, дала и выбрала, что получше. Но вот уже прошла неделя, а та женщина не является.

Я стал выяснять, и оказалось, что подразделение, где служила эта любительница принарядиться, как раз в тот день или в следующий было отведено (не помню — толп она была связистка, толп зенитчица). Я связался с норвежской полицией и узнал, что эта особа обошла с такой же просьбой десять (!) семейств. Искать ее было напрасно. Наряду с историей с часовой мастерской — и, конечно, с нашим старшим морским начальником — это было наиболее «масштабное» дело среди моей мелкой повседневности.

Приезжал архитектор, старший лейтенант Прибульский — выбирать место для памятника советским солдатам в Киркснссс. Место выбрал на скале, выше бункера «Красного Креста» и не доходя до дома, где еще недавно жил наш старший морской начальник. Показал чертежи.

Памятник был впоследствии действительно там поставлен, но норвежцами.

VII

Однажды утром в конце сентября вызывает меня к себе Лукин-Григэ.

— Игорь Михайлович, пришел приказ Ставки: в течение трех суток вывести все наши части с территории Норвегии; чтобы к 11.00 на третьи сутки не осталось по эту сторону границы ни одного советского. Подождите. И кроме того, с норвежских властей надо получить официальный документ о том, что Норвегия не имеет к СССР никаких материальных претензий. Никаких, вы поняли?

Задачка! В первую очередь вызываю к себе, прямо в комнату рядом с кабинетом коменданта (где когда-то Щербаков и Даль обсуждали вопрос «ты меня уважаешь?») Карлсена, Бьсрнсона и Андснсса — для выяснения объема материальных претензий, которые у них реально есть. Я не сомневался, что Анденсс ведет строжайший реестр всем кражам, порубкам и т. д. И не ошибся. Андснес открыл гроссбух и начал читать по пунктам. Я говорю ему: