Было решено группе наших офицеров побывать на ничьей земле между Таной и Тромсё. Не знаю, чье это было решение — вероятно, развсдотдсла или СМЕРШа армии, или обоих. В Киркснсс подали «Каталину», и на нес погрузилось человек пятнадцать, в том числе Янкслсвич и я. Местом посадки был выбран городок Лаксэльвсн, ближайший за Таной, в глубине более чем стокилометрового Порсангсрфьорда, сразу за Нордкапом. Наш самолет приводнился в самой глубине фьорда у берега, спустили с самолета лодочку и высадились. Вдоль берега шла хорошая асфальтированная дорога, но городка… не было. Не было вовсе, не стояло даже обычных пальцев кирпичных труб, не было телеграфных столбов, не было заборов. Сжигали и взрывали осенью, а сейчас молодая трава уже прикрыла даже фундаменты — в Киркенссе их отчасти спасал от травы горевший уголь. Снялись группой на шоссе и пошли по тропе вглубь материка по дороге на Карашьок. Через некоторое время набрели на руины лагеря. Лагерь был явно временный: за колючей проволокой было лишь несколько временных деревянных укрытий — вероятно, для охраны, а земля была изрыта окопами и норами со следами человеческого пребывания. В этих норах ютились наши военнопленные, прежде чем их погнали далее на юг, к Тромсё.
В следующем фьорде, у Алты, находилась норвежская часть, совершившая захват острова Ссрсйа. Но задержать угон наших пленных они не смогли или не успели.
От лагеря мы поднялись на холм, чтобы обозреть местность, и там вышли на саамское стойбище. Оно состояло из нескольких чумов, сделанных из скрещенных жердей, покрытых оленьими шкурами. Саамы (как я уже говорил, норвежцы называют их финнами, а русские — лопарями) были одеты в синие широкие кафтаны, на голове были разноцветные колпаки с несколькими острыми концами. Оленей не было — уже выпустили в горы — лстовать.
К нам вышел старик саам, чинно поздоровался. Он хорошо говорил по-норвежски. Мы спросили его про лагерь, он рассказал, что немцы обращались с русскими, если коротко сказать, бесчеловечно. Били прикладами, не давали есть, не давали разводить огонь.
— Вообще, — сказал он, — немцы не люди, а враги Христовы. И финны тоже, — прибавил он, подумав.
— Почему финны? — спросил я. — А как же. Мы ведь в чуме слушали радио Хельсинки (по-фински он, видно, понимал не хуже, чем по-норвежски: саамы постоянно кочуют через границу). — Они там говорили, что ведут против русских священную войну. А чей лозунг «священная война»? Мусульманский. Значит, они Христа предали.
Мои начальники не следили за моим разговором, и им явно стало здесь скучно на пустынном плоскогорье. Мы спустились к фьорду и улетели на своей «Каталине» обратно в Киркснсс.
Вскоре после этого был еще полет. 14-я армия долго пыталась испросить разрешения на него — ссылались на необходимость ознакомиться с положением наших пленных. Но Тромсё был в англо-американской зоне, требовалось разрешение чуть ли не самого Эйзенхауэра, а оно не приходило и не приходило. Решили лететь «на арапа». В Киркснсс опять прибыла «Каталина». Узнав, что мы собираемся в Тромсё, с нами попросился норвежский морской начальник. С лодчонки в фюзеляж забрались он, Поляков, Янкслсвич, еще несколько армейских и морских офицеров — и я.
На летающей лодке стараются лететь все время над морем, а не над сушей — неровен час… на суше она не может приземлиться. Мы облетели полуостров Варангср, оставили позади городки Вардё и Бсрлсвог и вышли на траверз мыса Нурхюн (Нордкин). В противоположность распространенному мнению, что самой северной точкой Европы является мыс Нордкап, расположенный на острове восточнсс, этой точкой является именно Нурхюн.
И далее мы полетели на юго-запад вдоль норвежского побережья, вдоль огромных рыжих и серых скалистых обрывов, окаймленных соснами и елями. Много я впоследствии ездил по всему миру, но никогда не видал ничего красивее.[361] Если бы не холодный климат, этот берег кишел бы купающимися, а так туристы видят его только с океана. Кто видел в Крыму Карадаг с моря? Побережье от Нордкапа до Тромсё — это Карадаг в триста километров длиной, и еще изрезанный фьордами и бухтами. Жилье, если где есть, то только в глубине фьордов, с «Каталины» мы его почти не видели.
Не долетая до Тромсё, мы увидели в бухте лежавший брюхом кверху немецкий «карманный броненосец» «Тирпитц» — огромная туша, тонн на 12000 водоизмещением, — а рядом на участке плоской земли — совершенно круглое озеро. Броненосец — последний из группы тяжелых кораблей, наносивших огромный вред союзным морским перевозкам, — был застигнут в октябре 1944 г. тяжелой английской бомбардировочной авиацией скрывавшимся в глубине небольшого норвежского фьорда. Бомбежка повредила его настолько, что он не мог переместиться оттуда — а в ноябре английская авиация сбросила на него и вокруг него четыре пятитонные бомбы и перевернула вверх дном; одна бомба упала на сушу, и она-то и образовала озерко. Невольно вспомнились привычные метровые воронки от немецких полутонновых бомб — и подумалось о будущих войнах.
Наконец, мы приводнились посреди Тромсёфьорда. За нами, очевидно, следили радарами, и в ту же минуту к нам подошел английский военный катер. Поляков через меня объяснил, что мы представители советского командования и прибыли для совещания с британским командованием по поводу судьбы русских военнопленных.
Катер взял нас на борт, доставил к причалу, и один из английских моряков проводил нашу группу к дому, где размещался английский командир бригады. Штаб был как штаб, солдаты и офицеры в форме, хорошо известной нам по норвежским союзникам; у входа стоял часовой. Нас проводили к английскому начальнику — я заметил, что по правую руку от него стоял тот самый «представитель ЮННРА», которого Лукин-Григэ и Поляков выставили из Киркснсса, и из фраз, которыми он перекидывался с начальником, было видно, что функции его вовсе не продовольственные.
Для перевода с английского в группе был некий морской офицер, так что я сидел в сторонке без дела. Английский начальник объяснил, что вес лагеря по всей Норвегии были уже 8 мая открыты самими норвежцами, что чаши военнопленные свободно ходят по городу, гостят в домах у норвежцев, помогают им по хозяйству. (Как, впрочем, свободно ходили и немцы).
У наших офицеров были, видимо, еще какие-то вопросы к английскому начальству, а меня послали посетить лагерь и доложить обстановку. Англичане дали мне «виллис», где за баранкой сидел немецкий солдат, и я поехал в лагерь. Мы проехали сквозь Тромсё, и я мог убедиться, что город практически не пострадал от авиации. Лагерь представлял собой огромный барак с двух- и трехэтажными нарами, среди которых вольно прогуливались сравнительно немногочисленные наши бывшие военнопленные. Все молодые, рослые ребята — пленные первого года войны. Один из них подошел ко мне и сказал, что возглавляет подпольную группу сопротивления, что они давно уже связаны с норвежским подпольем, что норвежцы обеспечивают их нормальным питанием — и даже вызывали их разоружать немецких солдат, — и что он хотел бы встретиться с представителями советского командования. Мы сели с ним в «виллис» на задние сиденья, и я приказал водителю везти нас к английскому штабу.
— Битый небитого везет, — сказал я моему соседу.
Он встретился с Поляковым[362], и тот сказал ему, чтобы бывшие военнопленные не беспокоились — за ними скоро будет прислан из Мурманска транспорт.
Время затянулось, и нам надо было где-то переночевать. Английский начальник сказал, что город переполнен и что он может предложить нам для ночевки только немецкий офицерский барак. Дело в том, что немцы, хотя и были разоружены, но эвакуированы не были — не так-то легко их было возвращать в уничтоженные города Германии — и они по-прежнему жили в своих «унтсркунфтах» и несли там караульную и другую службу.
Услышав такое, Поляков впал в гнев, да и струхнул: как? Провести ночь в немецком расположении и под немецкой охраной? Смекнув, он обратился к представителю наших пленных и приказал ему выделить караул из самых надежных людей, по крайней мерс, человек двенадцать — охранять нас ночью.
