Между тем смсршевцы у нас все множились; мне уже сообщили норвежцы про странного человека, приехавшего на машине в форме капитана первого ранга и прошедшего через задний ход в комендатуру, а через неделю появившегося уже в форме армейского полковника и проследовавшего туда же. Этого я не видел, но видел много других. Они сидели у Ефимова, курили без устали, иногда и пили, рассказывали антисемитские анекдоты, часто задевали меня и предлагали элементарные вопросы о местной жизни. Как-то, не выдержав особенно густого антисемитского анекдота, я вышел на улицу и зашел в норвежскую комендатуру — только затем, чтобы услышать там конец того же самого анекдота, только не про еврея, а про шведа.
Однажды смсршсвский полковник (не тот, который являлся в виде моряка, а другой, возглавлявший всю эту группу) отвел меня в сторону и предложил мне работать у них.
— Я вам не гожусь, — сказал я, — у меня отец репрессирован.
— А, ну тогда, конечно… — сказал тот и отвязался от меня.
Вскоре появились первые следы их деятельности в виде вежливого письма ко мне от полицмейстера Бьсрнсона:
«Майор, состоящий при коменданте поселка Эльвснес, предлагал одному из подчиненных мне констэблсй сообщить ему интересующую его информацию. Мы всегда готовы быть полезными советским воинским частям, но впредь, если вам потребуются какие-либо сведения, прошу обращаться непосредственно ко мне, как к начальнику местной полиции».
Я принял это письмо к сведению и, конечно, никакого хода ему не дал.
Приятным контрастом к смершсвцам был старший лейтенант из политотдела армии — помню только его имя и отчество: Владимир Александрович. Это был интеллигентный человек, на гражданке какой-то научный работник, человек веселый и оптимистичный. Помню, зашел как-то с ним весной солдатский разговор о судьбе ожидающих жен — Владимир Александрович считал, что тут нет никаких проблем. Я спросил его, когда он был мобилизован в армию — оказывается, в 1943 году. У меня вопросов больше не было.
Приехал он читать лекции о Советском Союзе для норвежцев — разумеется, с моим переводом. Мы повесили объявление на бывшей бане («Рюсссб-ракка») и собрали полную аудиторию. Баня эта была популярна, потому что последнее время в ней нередко показывали наши кинофильмы — тоже, конечно, с моим синхронным переводом.
После лекции Владимира Александровича были вопросы. Один был такой: как при существующей в СССР политической системе учитывается мнение простых граждан? Владимир Александрович отвечал, что заинтересованные лица пишут в газеты, а критическая статья в газете непременно приводит к необходимым мерам со стороны правительства. Как-то неудобно было это переводить.
Потом Владимир Александрович выразил желание посетить Вадсс. И я тоже очень хотел побывать там, но до сих пор не было ни повода, ни времени. Я пошел в порт и договорился с капитаном рыбачьего бота. Кроме нас с Владимиром Александровичем, бот должен был свезти в Вадсс его уроженца — старика-капитана с очередного «Либерти». Он оказался немногословным, но интересным собеседником; в числе прочего он рассказал, что плавал на линии Ливерпуль — Нью Йорк в 1942 г., на которой выживал обычно один корабль из трех; что он благополучно проделал этот путь три раза, хотя в последний раз подводная лодка оторвала кораблю торпедой нос, и он чудом выдержал судно на плаву.
По дороге дул свежий ветер и было заметное волнение; если бы оно длилось дольше, могло бы нас и укачать. Вдруг перед самым носом всплыла большущая мина — она ранее стояла на якоре и была, конечно, рассчитана не на такие мелкосидящие боты, но, видно, порвался трос. Наш бот был вооружен зенитным тяжелым пулеметом, и с первого же выстрела мина была утоплена. Честно говоря, я думал, что она должна взорваться, но удар попал в пустую верхнюю часть мины, которая держит ее на плаву. Патрон я спрятал себе на память и потом подарил сыну.
Когда мы прибыли в Вадсс, мы увидели город, только частично разрушенный, с руинами и пальцами труб; добрая половина его была цела — обычные норвежские цветные деревянные домики с белыми окнами. Капитан «Либерти» пошел по своим делам, а капитан бота отвел нас к своему знакомому — рыбопромышленнику, владельцу десятка или двух рыбачьих ботов. Домик сто был скромный — две комнаты и антресоль для детей. Жена его подала нам в кухне-столовой эрзац-кофе с сэндвичами, и мы легли спать. Утром нас в кухоньке ожидал более основательный завтрак с яичницей и жареной рыбой. Пока мы сидели за столом, вошла знакомая хозяйки с кошелкой и завела с ней какой-то разговор. Когда она ушла, хозяин сказал нам:
— Это жена министра прежнего правительства. Он в Англии, а может быть, уже и в Осло.
Мы пошли прогуляться по городу с нашим хозяином. Обратили внимание на красивое зеленое кладбище — посреди него мы увидели белый крест с советской красной звездой посреди перекладины. У креста лежали цветы. Хозяин сказал нам, что здесь похоронен русский летчик, сбитый в прошлом году над Варангером; похоронили его еще при немцах, только крест поставили теперь[360]. Помещения, где можно было бы прочесть лекцию, не нашлось, и мы с Владимиром Александровичем на том же боте вернулись в Киркснсс, а он уехал в свой штаб.
Между тем, в конце мая английские войска высадились в Тромсс в пятистах километрах по прямой линии к юго-западу от Киркснсса, и приняли капитуляцию отошедших сюда из Финляндии немецких частей. В июне или начале июля норвежцы наладили прямую телеграфную связь с Осло, и в отстроенном недавно домике на другой (от нашей комендатуры) стороне Киркснсса было открыто почтовое отделение. Конечно, воспользоваться гражданской почтой вместо нашей полевой (и цснзурируемой) — тем более
На месте прежних захоронении были установлены памятные камни с надписью по-норвежски и по-русски. иностранной почтой — было большим преступлением, за которое я мог бы иметь очень большие неприятности; но мои свободные хождения по территории были всем привычны, и за мною не следили. Поэтому я пошел па почту и дал телеграмму Гсрд Стриндбсрг на Нубсльсгатс 31, Осло: «Жив, Алик и отец погибли, сообщи о своих»; дал обратный адрес «Киркснсс, до востребования» и через два дня получил ответную телеграмму о том, что все Стриндбсрги живы и здоровы.
Почти тогда же я обнаружил, что Янкслсвич с майором и кто-то из наших смершевцсв отправились в порт к причалу. Я решил, что на подведомственной мне территории происходит нечто, о чем мне следует знать, и последовал за ними.
У причала стояла лодка и в ней норвежец и с ним явно наш парень — в гимнастерке и сапогах, но без погон и без шапки. Наши вежливо помогли ему выйти из лодки и сразу куда-то увели. За ним вышел на берег и норвежец.
На мои вопросы он рассказал мне, что парень — русский летчик, сбитый над Варангсром в прошлом году: «Моя семья спрятала его и приютила, а теперь война кончилась, и он может вернуться на родину».
Через два дня норвежский почтальон принес в комендатуру письмо, адресованное этому летчику по какому-то адресу в Тульской или Смоленской области, и с надписью коменданту — просьбой переслать это письмо.
Я показал его Янкслевичу и спросил, что с ним делать. Он взял его от меня и аккуратно, чтобы не повредить, вскрыл и велел мне читать. Это было необыкновенно милое любовное письмо от дочки норвежца, который доставил летчика в Киркснсс, с приветом поименно его родителям и сестре и с обещанием приехать, как только установится связь с Россией. Янкслсвич вздохнул и письмо порвал.
Как ни странно, впоследствии я узнал продолжение этой истории. Летчик, понятно, попал в лагерь как изменник родины, но в 1955 г. был освобожден, и невеста приехала к нему в Москву и вышла за него замуж; вскоре, однако, он умер, и его жена — теперь советская гражданка — попросилась на родину. Ее отпустили, однако с обязательством сообщать нам разведданные. Этим она честно и занялась, но быстро провалилась; в 1970 г., когда я был с женой в Норвегии, она находилась под судом.
