* * *
Стало зло и добро — вес сказка.
Добродетели и порок.
Только есть, что рана и ласка
И безбожно короткий срок.
Может, жизнь прожита и недаром,
Может, сам не заметив меж дел,
От кого-то отвел я удары
И кого-то где-то согрел.
И когда я под влажною кожей
Стану куклою восковой,
На меня немного похожей,
Но не думающей, не живой, –
Если жизнь на что-то годится,
Если чем-то была хороша, –
Прежде чем совсем испариться.
Воспарит моя к Богу душа.
К судии, сотворенному нами,
Чтобы он меня похвалил.
А за тех, что ушиб я локтями,
По-отцовски меня простил.
* * *
Все, что было, мы знаем,
Да теперь все не так,
За ушедшим трамваем
Я бегу как дурак.
Тяжек воздух для старца,
Непрозрачна вода.
Никуда не податься –
Ни туда, ни сюда.
Я в ненужных остатках.
Как мой письменный стол.
В моих стоптанных тапках
Мои потомок ушел.
* * *
Острова есть над серым морем,
Черный лес, где ни троп, ни дому,
Где ушел неведомым створом
Чей-то след по безлюдью морскому.
Я срывал, опаленный югом,
Виноградные в дымке кисти,
Мне прибои за полярным кругом
Нес неведомой пальмы листья.
Пилось виски, гремели громы,
Загорались сполохов очи,
И по мне комендор незнакомый
Вел огонь ненастною ночью.
Я бродил по каменным тундрам,
Поднимался в волшебные замки,
Мелочь долларов лондонским утром
Наменявши в приличном банке.
Уходил за тибетским топазом –
Никому мой уход не в потерю:
Только Дэзи с завязанным глазом,
Топнув в палубу, скажет: верю!
1987
Е.Г. Эткинд О книге И.М. Дьяконова
«МОЛОДОСТЬ В ГИМНАСТЕРКЕ» МОЕГО СОВРЕМЕННИКА
Глава из книги ЕФИМА ЭТКИНДА «Барселонская проза» [сканирована по:]
.. Эткинд Е.Г. Записки незаговорщика. Барселонская проза. СПб., 2001, с. 471–475.
Какие прошли надо мною
Великие полчища бурь!
Их тучи вставали стеною,
Недолгую жрали лазурь…
Эти стихи Игорь Михайлович Дьяконов написал в 1960 году; в сорок пять лет он уже подводил итоги своей бурной жизни. Стихи опубликованы приложением к его «Книге воспоминаний», доведенной до 1945 года; тогда ему едва исполнилось тридцать.
Еще не было тех трех десятков книг по древней истории и
афроазиатским
языкам, которые снискали их автору мировую известность; еще не было замечательных поэтических переводов ассирийского эпоса о
Гилъ-гамеше
и библейских поэм — «Песни песней» царя Соломона и «
Экклесиаста
», которые позволили нам, русским, по-новому прочесть и клинопись, и Библию, и оценить неведомые прежде свойства русского свободного стиха;
еще не было книги «Пути истории» — она появится полвека спустя, в 1994 году, и по-новому представит путь человечества — от питекантропа до подступов к XX веку («…здесь я предложил новую периодизацию исторического процесса, опирающуюся не только на изменения в характере производства и социальных отношений, но и на изменения в мотивации социальной деятельности — в области социальной психологии»).
Вспоминая о военной юности много лет
спустя
, автор скажет: «Еще мы мальчиками были, . Еще нас лычки занимали, . Еще махорку не курили, . Еще ремнями щеголяли…» У последней строки был вариант: «Еще как моль не умирали». Еще все было впереди. Сегодня, в 1995 году, «Книга воспоминаний» — книга о детстве и молодости поколения, родившегося в годы
П
ервой мировой войны, — вышла в свет, и читатель может вместе с автором узреть эти «великие полчища бурь» и подивиться
тому
сколько испытаний выпало на долю поколения. 1915 год, когда родился И. М. Дьяконов, — удивительный в нашей культуре; вероятно, именно в этот год кончился Серебряный век.
Тогда одновременно появились поэмы Блока «Соловьиный сад», Маяковского — «Облако в штанах» и «Флейта-позвоночник», «Марбург» Пастернака, «Не жалею, не зову, не плачу» Есенина, «Бессонница.
Гомер. Тугие паруса…» Мандельштама…
Игорь Дьяконов провел детство в Норвегии (его отец, Михаил Алексеевич, работал в торгпредстве), позднее жил и учился в Ленинграде, где один за другим обрушивались удары: голод и террор двадцатых годов, убийство Кирова и террор, снова террор конца тридцатых, война и трехлетняя блокада родного города. Снова, снова, снова — гибель близких, собратьев, учителей. Арест и расстрел отца. Гибель на фронте младшего брата. К «Воспоминаниям» приложены не только стихи — лирический дневник за полстолетия (1935–1987), — но и ошеломляющий даже многоопытных читателей «Синодик»: это, как пишет автор, «поминание тех, кто назван в моей книге, кого я знал лично или через друзей и которые умерли не своей смертью».
В этот список входят ученые-востоковеды, писатели, поэты, переводчики (отец был крупным переводчиком — прежде всего с норвежского, — ему мы обязаны, например, романом
Сигрид
Унсет
«Кристин, дочь
Лавранса
»), студенты, аспиранты, профессора, учителя, юристы. Из них 86 умерли в лагерях или расстреляны («погибли от геноцида»), 30 — «были репрессированы, но выжили», 28 — «погибли от голода в блокаду», 12 — «погибли на фронте». Более ста пятидесяти трагических смертей — в жизни тридцатилетнего молодого человека, начинавшего научный и творческий путь.
И.М. Дьяконов постоянно напоминает себе и нам, что ему — лично ему! — очень везло: снаряды и бомбы ложились вокруг; пули пролетали мимо; в НКВД-КГБ допрашивали, но не сажали. Замечу в скобках, что и мне, автору настоящих строк, тоже фантастически повезло: по удивительной случайности я не попал в «Синодик», а ведь мог бы — в любой из его четырех разделов. Я был из тех, о ком в цитированных стихах сказано: «Как много со мною стояло!..» Вот эти строки:
Земля под ногами дрожала,
Всё ближе ложился разрыв…
Как много со мною стояло!
Как много! А я еще жив…
Я действительно стоял рядом — и когда арестовали в 1938 году Михаила Алексеевича
Дьяконова
(его тогда же расстреляли как шпиона… Венесуэлы; формула, разумеется, была: «Десять лет
без
права переписки», жена и ждала его все эти десять лет). И когда шла война — мы были вместе на Карельском фронте («Скудный север, царство мрака, . Как болезнь в моем мозгу; . Только рыжего барака . Я покинуть не могу…»). И после войны, в
годы
нового —
какого
по счету? — сталинского истребления интеллигенции, и в полные надежд годы короткой оттепели… На двадцать лет нас разлучили, изгнав меня из страны в 1974 году, но вот я вернулся, и мы снова вместе, и теперь вспоминаем Роберта Бернса, переведенного (может быть, не без особого умысла) Маршаком:
