— Подождите. Давайте начнем с общей суммы и потом прикинем, что мы признаем, а что нет. Ведь, небось, не всюду есть свидетели? Давайте общую сумму.

— Извольте: 583.275 крон.

Я закачался. Ведь в нашем распоряжении не было ни одного валютного рубля, да и советских рублей не было.

— Ну, давайте разбираться.

Примерно тысяч на пятьдесят было потерь без свидетелей или уже полюбовно улаженных. Трагедией был часовщик — его потери тянули почти на 200 тысяч крон. Анденсс положил на стол полицейские протоколы осмотра местности — две пары кирзовых сапог, следы ведут к такой-то нашей части.

Я говорю: эта часть давно ушла.

— Ничем не могу помочь, — говорит Анденсс. — По соглашению вашего правительства с нашим, вы должны оплатить нам все убытки, нанесенные вашей армией.

У меня этих денег не было, а если бы я вернулся в СССР с валютным долгом, то головы бы мне было определенно не сносить, и мои друзья из СМЕРШа тут бы уж постарались. Поэтому я стоял намертво.

— Почему я должен верить вашему отождествлению, что сапоги советские? Почему вы тогда не вызвали меня на свежие следы?

Что ограбили часовщика не норвежцы, особенно в период, когда в нашу часть перебросили уголовников, сомнений, конечно, не было. Но я мог сослаться на недостаточность их доказательств.

Наконец, Анденсс, видимо, догадался, что таких денег у нас нет и негде врять, и согласился отложить дело часовщика в пачку недоказанных дел.

Все же после всей торговли получился остаток без небольшого тысяч в триста крон, погасить который надо было во что бы то ни стало. Я сказал, что по округе осталось немало немецкого имущества, которое теперь наше по праву завоевания, и попросил мне дать оценщика от норвежцев. Оценщик был быстро найден — это был представитель профсоюза, специализировавшийся на конфликтных делах и имевший доверенность от муниципалитета. Я взял машину, оценщика и Грицанснко — он больше меня скитался по территории и знал расположение различных сохранившихся немецких бараков. Мы объехали почти всю нашу территорию до Сванвика и почти до Нсйдсна — Грицанснко сказал, что в Нейдснс для нас ничего нет. У каждого барака (в них теперь жили местные норвежцы, иногда помещались какие-то конторы и магазины) оценщик записывал ориентировочную цену в блокнот. Здания были все дощатые, копеечные. Мы все-таки наскребли тысяч полтораста крон. Барачные возможности истекли. Я повез моего оценщика на аэродром. Предлагаю его. — Представляю себе, что мне будет за продажу военного аэродрома. Но оценщик не заинтересовался.

— Какой аэродром? Это просто чистое поле. Луг. И к тому же наш, норвежский.

Смотрю, по краю поля остались от немцев бетонные укрытия для самолетов, и я широким жестом предлагаю их оценщику, но тот даже удивился:

— На что нам эти штуковины?

Грустно иду по аэродрому и вдруг на краю его наталкиваюсь на огромную яму, полную битумом.

— Смотрите, — говорю, — битум! Это же вам нужно! Щели на зиму смолить!

— Гм. Битум? Посмотрим, сколько его тут. — (Меряет). — Хорошо. Пятнадцать тысяч.

Все. День заканчивается, а на мне еще 113 тысяч крон долга. Подъезжаем к Киркенссу вдоль узкоколейки. Идея! Узкоколейка.

Спрашиваю оценщика: чья узкоколейка — заводская?

— Нет, — говорит, — это немцы от рудников до завода построили. Ура! Значит, наша! Прихожу с Грицанснко в комендатуру и шлю его в руины завода за Ссйнсссом.

Приходит. Садится. Я говорю ему:

— Нужна вашему заводу железная дорога к рудникам?

— Завод разрушен, — отвечает он.

— Да, но ведь он будет отстроен, и тогда железная дорога понадобится.

— Может быть.

— Ну, если вам она не нужна, мы ее разберем и вывезем в Мурманск на лом. — (Он еще не знает, что послезавтра днем нас тут уже не будет.)

— Сколько вы за нес хотите? У нас нет наличных.

— Нам годится и вексель.

— Хорошо, я пришлю заводского оценщика.

Он ушел, оставив меня в беспокойстве. Сколько может стоить железная дорога? На мой взгляд, может быть, и полмиллиона, но ведь я целиком завишу от оценки, которую мне предложат.

Между тем Лукин-Григэ вызвал своих офицеров к себе в кабинет (не всех: Янкслсвич с майором и радистками и Ефимов со всеми смсршсвцами убыли накануне)[363] и говорит:

— Товарищи офицеры, как вам известно, комендатура — не воинская часть, и я, по уставу, не командир воинской части, и вам выдавать отпуска не могу. Но если я поставлю свою подпись, никто не будет сверять, имел я право или не имел права выдать вам отпускные свидетельства.

И он выдал нам всем отпуск на месяц, с денежным довольствием.

Назавтра приходит инженер.

— Мы покупаем железную дорогу.

— Какая же ваша цена?

— Сто тысяч крон.

— Простите, — говорю я, — а я посылал своего оценщика, и он оценил дорогу в 113 тысяч крон.

По тому, как он сразу же согласился, я понял, что дорога стоила по крайней мерс втрое больше. Но мне необходимо было, чтобы обе стороны не имели друг к другу материальных претензий — поэтому мне нужно было ни больше, ни меньше — ровно 113 тысяч.

— Как мы расплатимся? — спросил он.

— У нас есть кое-какой долг муниципалитету, напишите переводной вексель на них.

Сказано — сделано. Но сделано еще не все: надо получить от норвежских властей бумагу, в которой они выражали бы нам благодарность и сообщали, что не имеют к советским войскам никаких претензий.

Только я сел за машинку, приходит дневальный:

— Товарищ капитан, там норвсг пришел.

Выхожу. Вовсе не норвсг, а саам, в своем синем балахоне и пестрой шапке с углами в три стороны, и в глазах его отчаяние.

Беда, действительно, большая: саамы ездят на оленях только зимой, а летом они выпускают их на выгул в тундру. А наши солдаты, конечно, принимали их за диких, и теперь чуть ли не больше половины оленей саамы не досчитались.

Этого мне не хватало к моим 113 тысячам! Взял бы я с инженера больше — теперь мог бы рассчитаться с оленеводом. Но мне ничего не оставалось, кроме как сказать ему, что комендатура закрыта и счет за потери надо подавать в советское посольство в Осло. (Конечно, адрес довольно безнадежный. Но нет у меня больше средств!).

Сажусь снова за машинку и пишу письмо от имени норвежских властей к нам. Текст его наизусть не помню, но оно было опубликовано, и историк его найдет. Иду с ним в комендатуру к Карлсену.

В углу комнаты накрыт стол, на столе коньяк. Подаю Карлсену текст письма и говорю, что мне необходимо получить такое послание от норвежских властей[364]. Без этого мы не можем уйти, а уходить нужно завтра. Карлсен говорит:

— Хорошее письмо. Замечательное письмо. Мало вы их тут грабили, они все с немцами снюхивались. Какие тут могут быть материальные претензии.

Но только ты обратился не по адресу — это же международный акт, правительственное заявление. А я только командир роты, расквартированной в Сср-Варангсре.

— Ты здесь комендант, — говорю я. — С такими же полномочиями, как Лукин-Григэ.

— Какие полномочия! Лукин-Григэ — военный губернатор, а я просто маленький офицер.

— Но если на этой бумаге будет стоять подпись старшего офицера на этой территории, то это будет иметь большой вес.

— Ты с ума сошел. Надо губернатора вызвать из Вадсё. — Бросается к телефону: губернатор выехал в Осло. Пытается соединиться с Далем в Кэутоксйно: связи долго нет. Наконец, Даль подходит к телефону, я слышу его голос:

— Что, русские уходят? Ничего не подписывать без меня. Я завтра же вылетаю на вертолете.

— Да, господин полковник. — Видишь? — говорит мне Карлсен.

— Ну, — говорю я, — я не уйду, пока ты не подпишешь. Мне без этой бумаги тоже головы не сносить.

— Ну, садись, будем пить.

Попиваем коньячок. Ссльнсс мне молча сочувствует. Анденсс молча ехидствует. Снова и снова смотрю на часы. Двенадцать. Час ночи… Вдруг Карлсен говорит: