Убрали комнату, где-то в руинах нашли новую, такую же печку.

Однажды подходил теплоход «Либерти» — я стоял у причала и ждал шлюпку (это был чуть ли не первый же или второй из приходивших кораблей) и вижу — в шлюпке стоит между гребцов вовсе не капитан, а высокий человек в английской сухопутной военной форме; когда он сошел на берег, я не увидел на его рукаве надписи NORGE и норвежского герба. Я провел его к коменданту, где он сообщил по-английски, что он представитель ЮНРРА[353] и послан для изучения жилищного и продовольственного положения норвежского населения. С норвежским командованием он явно не был связан. Лукин-Григэ принял его и тут же запросил Луостари. Поляков дал команду немедленно выдворить этого человека. Его нашли и вежливо попросили уехать на том же корабле обратно. — В виде исключения, потом выяснилось, что он действительно был английским разведчиком.

Корабли «Либерти» привозили норвежцам продовольствие, бензин и разборные Nissen huts — в собранном виде это были полуцилиндрические домики на деревянной опорной раме с крышей из волнистого железа. Они могли собираться любой длины; их использовали главным образом для размещения солдат, а отчасти и населения. Позади норвежской коменда туры был возведен маленький Nissen hut для зубного врача, уже упоминавшегося Зеликовича, к которому я иногда забегал поболтать (по-норвежски, русского он не знал); такие же сооружения появились и в других местах нашего округа.

Кроме того, началось воздушное сообщение союзников с Финнмарком. О прилете очередного транспортного самолета мы извещались заранее; первый самолет вел американский полковник авиации, весьма известный летчик, вроде нашего Чкалова или Громова, норвежец по происхождению — Бернт Балкен. Для встречи самолета в Хебуктен выехали Лукин-Григэ, наш старший морской начальник, Поляков и, кажется, также член военного совета Сергеев; все надели полный набор орденов на кителя и готовились к торжественной церемонии. С ними, конечно, был и я. Самолет приземлился, с него выбросили трап — и каково же было всеобщее изумление, когда навстречу собравшимся орденоносцам вышел американский полковник в пилотке — и плавках. Все были невероятно шокированы, но с тех пор было принято, что самолет ездил встречать один я; а так как у комендатуры не было постоянного транспорта, то я ездил на аэродром на заднем сидении мотоцикла Анденеса. Он же был хулиган и нарочно мчался с повышенной скоростью, по возможности через ухабы.

Хебуктен из пустынного поля превратился в примитивный, но все же аэродром. Наши отрядили туда небольшую группу солдат — не совсем БАО (по численности), но все же способную на кое-какое обслуживание самолетов.

В один из моих приездов в Хебуктен у меня был любопытный разговор с одним пожилым солдатом.

— Товарищ капитан, разрешите обратиться. У меня к вам вопрос есть один. Вот норвеги наши союзники, а у них, оказывается, есть бароны.

Я был ошарашен. В Норвегии в XIX в. было два или три баронских семейства и одно графское, датского происхождения, но дворянство и все дворянские титулы были отменены еще законом 1850 года.

— Кто сказал, что у норвежцев есть бароны?

— А я их спрашиваю тут — ну, как они живут, а они говорят «баре ножки».

Наши солдаты уже знали, что норвежцы называют себя norske — произносится «ножьке». Норвежцы на вопросы солдата отвечали «bare norsk», что означает «(понимаю) только по-норвежски».

Я успокоил солдата, — который путал барона и барина, — уверив его, что баронов у норвежцев нет.

Однажды, не помню уж, на самолете ли или через Мурманск, прибыл к нам главный епископ норвежской армии, Фьелльбю. История его была любопытна. В мирное время он был епископом города Трондхейма, третьего по величине и самого старого города Норвегии, и оставался там и при немцах. В один из праздничных дней, когда в собор стеклось особенно много народа, он прочел необыкновенную проповедь, призвав норвежцев к сопротивлению. Конечно, после этого ему немедленно пришлось скрыться и бежать, как бежали сотни норвежцев, ночью на лодке или моторном боте в Англию, уклоняясь от немецких сторожевых судов, — норвежское побережье очень длинное, и у немцев, видимо, сторожевых судов не хватало. В Англии Фьелльбю и был назначен главным епископом норвежской армии в чине полковника. Лукин-Григэ, никогда до сих пор не встречавшийся с духовными лицами, принял его с большим уважением. Епископ попросил, чтобы ему выделили какое-нибудь помещение, где бы он мог прочесть проповедь. Комендант распорядился очистить для него барачное красное здание, где у немцев была баня, а у нас — формально клуб, формально офицерский, а на самом деле общий с норвежцами, которые собирались в «Рюссебракка» («Русском бараке») на танцульки[354].

Я пошел слушать его проповедь. Помещение было набито битком, епископ стоял на каком-то возвышении на фоне портрета Сталина. Я встал в сторонке у двери. Надо сказать, что мне редко приходилось слушать более блестящую речь. Он сказал все то, что в тот момент было надо норвежцам, — внушил им надежду на скорое возрождение, отдал должное нашей армии-освободительнице, указал на то, что мы передали норвежцам все оставшиеся дома, а наших солдат разместили под открытым небом, признал, что между армией и населением неизбежно могут возникнуть трения и трудности, и призвал норвежцев всячески поддерживать русские войска в их нелегкой миссии.

Затем епископ объехал всю округу. Машину, кажется, ему давали из дивизии.

После этого прилетел к нам с визитом норвежский министр Т.Волл. Этот визит был довольно формальным и недолгим. Помнится, что министр переправлялся в Вадсё на рыбачьем боте. Он тоже, как и епископ, был поражен тем, что наши солдаты ночуют под открытым небом у костров. Немецкие офицеры вселялись в норвежские квартиры, а то и выселяли хозяев, и никогда ничем с норвежцами не делились.

Вместе с министром или вскоре после него прибыл и также проследовал на рыбачьем боте в Вадсё назначенный норвежским правительством «фюлькесманн» — губернатор области Финнмарк.

В связи с этими визитами и без связи с чем бы то ни было Поляков забрасывал меня посланиями к Далю.

Один из приказов Полякова заключался в следующем. Когда норвежская военная миссия и воинская часть следовала через Мурманск, у прибывших не проверяли паспорта, а принимали по списку и общим счетом: столько-то офицеров, столько-то солдат. Но месяца через полтора-два Поляков, просматривая списки и счет прибывших, обнаружил, что через порт было пропущено против списков на одного офицера больше и на одного солдата меньше. Ясно — среди норвежцев оказался шпион! Непонятно, конечно, почему именно шпиона нельзя было включить в штатный список, но что делать, если наш полковник — идиот. Я получил приказ: выявить и выставить.

Отправляюсь в лагерь норвежской воинской части около Сванвика. Командир части говорит мне, что одного солдата произвели в офицеры в пути, на корабле. Говорю ему — ничего не знаю, у меня приказ: одного офицера вывезти обратно в Англию (заметим, что норвежцы находились на своей суверенной территории).

Покуда суд да дело, я сидел с норвежскими солдатами и болтал. (Все это темной полярной ночью, конечно). Слышу, говор западной части города Осло — родной для меня диалект. Спрашиваю: есть ли здесь ребята, учившиеся в Риисской школе? Есть, говорят, — вот, Хейердал. А со мной в одном классе училась Осе Хейердал — оказывается, двоюродная сестра. Ну, мы разговорились об общих знакомых — Том Ветлесен пытался бежать в Англию на корабле, погиб; Шак Редер, Улав Раабе были летчиками и погибли; Кисе Хейердал-Ларсен — военный летчик, пока жив; кто-то в Сопротивлении; никого на службе у квислинговцев и немцев.

Наконец, выделили одного офицера, дали сопровождающего, и я с ним поехал в Хебуктен, проследил, чтобы он сел в самолет, и самолет улетел.

В 1970 г. мы были в Осло с женой, занимались шоппингом на улице Карл-Юхан, проголодались и, как обычно советские туристы, купили самое дешевое и сытное — бананы. Нина говорит мне — неприлично есть бананы на улице, зайдем в подъезд. Зашли, я жую банан и лениво рассматриваю список жильцов. Вдруг вижу — «4 этаж — д-р Зеликович»[355]. Я говорю: