Примерно в феврале к нам прибыли двое работников разведки армии, подчиненные Полякова, молодой подполковник Янкелевич и с ним один незаметный майор. Я не запомнил его фамилию и не помню, чтобы он чем бы то ни было занимался.

Янкелевич объявил мне, что я зачислен переводчиком в разведотдел и что отныне я буду находиться в его подчинении. Я был наконец поставлен на довольствие, сделалось возможным писать домой и получать письма (от случая к случаю); но Янкелевич был настолько разумен, что почти не вмешивался в мою работу и не требовал с меня никаких отчетов о ней. В чем, собственно, заключались его функции, мне было не ясно: норвежская воинская часть числилась в непосредственном подчинении 14-й армии, и вести против нее разведку было как-то странно, а с немцами мы давно потеряли контакт. Не имел Янкелевич и никакой агентуры среди норвежцев — сам же не знал никакого иностранного языка, кроме китайского (когда-то учился на китаиста), и не мог общаться ни с каким норвежцем, кроме как через меня, а меня он к своей деятельности не привлекал. Часто бывал в штабе дивизии.

Месяца через два или около того Янкелевич как-то вызвал меня и с большой таинственностью повез на дивизионной машине куда-то вглубь «нашей» норвежской территории. Привез к какой-то будочке в чистом поле, оставшейся от немцев. В будочке находился наш связист; на столе стояла какая-то аппаратура и лежали наушники и большая чистая конторская тетрадь. Янкелевич объяснил мне, что удалось подключиться к норвежской телефонной сети, и предложил мне начать подслушивание, а все услышанное записывать в книгу.

Я надел наушники и вскоре услышал телефонный разговор. Я стал записывать его перевод в книгу, слово в слово.

— Ингрид, это ты? Здравствуй, как там дела? Хорошо? Слушай, там у меня на второй полке справа стоит большая банка брусничного варенья. Да, справа, с краю. Пожалуйста, принеси ее с собой к Хансенам.

— Хорошо, принесу.

Я записал это в книгу и передал Янкелевичу. Он нервно начал читать, потом дал мне знак идти за ним, молча вышел и увез меня обратно в комендатуру. Больше об этой акции я ничего не слышал.

Вскоре после этого Янкелевич организовал в комендатуре радиостанцию. Там работала симпатичная молодая связистка, потом оказавшаяся женой Янкелевича. Ближе к осени там появилась еще одна симпатичная женщина, по специальности парикмахерша. Много лет спустя, когда Лукин-Григэ пришел ко мне в гости в Ленинграде с женой, я узнал в ней неизвестную с радиостанции.

Больше никаких моих отношений с Янкелевичем — кроме одного случая, о котором я расскажу позже, — я что-то не припомню. С его майором тем более я не имел никаких отношений.

После прихода пополнения из Швеции в Киркенесе возникла норвежская комендатура на первом этаже дома Володарского. В отличие от нашего коменданта, бывшего верховной властью в «Восточном Финнмар-ке» (параллельно с Далем, но в чем-то важнее его), норвежский комендант был просто старший офицер гарнизона на данной территории — конкретно говоря, командир полуроты. Это был очень славный капитан Карлсен, а при нем был переводчик, тоже очень симпатичный и дельный, коммунист Сельнес; позже был ему придан еще военный юрист, молодой и ехидный человек по фамилии Анденес.

Сельнес был по образованию русист; по его словам, он защитил диссертацию о правилах ударения в русском языке, чем я был немало удивлен; я-то был убежден, что, независимо от того, что могло быть в древнерусском, в современном языке нет никаких правил ударения, а есть только закрепленное обычаем словоупотребление. Сельнес сказал мне, что я не прав, но сам продолжал делать в русских ударениях ошибки. Практически ему никогда не приходилось до сих пор применять свои знания: после университета началась война и подпольная работа, затем бегство в Швецию. Политических вопросов мы с ним не обсуждали, но как-то раз он обратился ко мне: «ты как коммунист» — и я сказал ему, что я вовсе не коммунист.

Я встретил Сельнеса в 1970 г., он тогда преподавал в университете в Осло. Я спросил его, не подействовала ли на его убеждения «секретная» речь Хрущева (широко публиковавшаяся во всех зарубежных газетах). Он ответил:

— Вся моя жизнь прошла с этими убеждениями, теперь поздно их менять.

Значительная часть возникавших местных осложнений шла теперь мимо меня — по мере возможности с ними теперь разбиралась норвежская полиция, при надобности обращаясь к нам через Сельнеса. Но в целом ни норвежская комендатура, ни мнимое мое подчинение Янкелевичу не повлияли на характер моей жизни и работы.

Совсем иное дело был начальник разведотдела 14-й армии полковник Поляков, которому я действительно должен был подчиняться. Сначала он донимал меня телефонными звонками, преимущественно среди ночи (теперь в комендатуре был телефон) и обычно по каким-то чудовищным пустякам, однако требовавшим от меня ночных выходов или выездов.

Так, раз он позвонил и сообщил мне, что, по его сведениям, на подведомственной нам территории скрывается граф Фольке Бернадотт: мне предлагалось немедленно установить, так ли это.

— Выполняйте немедленно. Сегодня же ночью, и если обнаружите, задержать.

Граф Фольке Бернадотт был племянник шведского короля, активный деятель бойскаутского движения, а затем «Красного Креста». В конце войны он пытался организовать переговоры между немецким и союзными правительствами с целью ускорить конец войны. (Впоследствии он был назначен представителем ООН для посредничества между Израилем и палестинскими арабами и был убит израильскими террористами). Слухи о германской миссии Фольке Бернадотта проникли в прессу, вероятно, где-то в апреле 1945 г.

Я вышел и направился в соседний дом норвежской комендатуры. Был второй час ночи. Дверь была на замке, и во всех окнах было темно; работники комендатуры спали во втором этаже, у Володарского. Я высмотрел окно, за которым, по моим расчетам, должен был спать Сельнес, и по какому-то стоявшему рядом дереву вскарабкался и постучал ему. Сельнес проснулся и открыл окно.

— Кто это? Это ты, Дьяконов? Что случилось? Я говорю:

— Граф Фольке Бернадотт прибывал к вам? — Очнись, какой такой граф Фольке Бернадотт? Иди спать!

Я ушел и написал донесение о том, что граф Фольке Бернадотт не прибывал в Норвегию. И черта ли ему было тут делать?

А если бы каким-либо чудом он действительно сюда прибыл? Тогда бы, без всякого сомнения, его ждала судьба Валленберга[352].

Хотя война на море и продолжалась, в порт Киркенес начали заходить не только изредка появлявшиеся норвежские военные катера и постоянно курсировавшие между Киркенесом и Вадсё рыбачьи боты, но и грузовые теплоходы. Это были корабли серии «Либерти» — первые в мире морские суда, которые удалось строить на поточной линии; суда эти были американские, но, помнится, приходили под норвежским флагом.

Корабли чаще всего вставали прямо у причала — Киркенесфьорд глубокий. Помню, как по прибытии первого корабля был сброшен трос и пришвартован к тумбе на берегу, — а корабль относило от берега, натягивая канат, — и по нему на палубу корабля нетерпеливо вбежал старик — норвежский морской начальник.

Но иногда суда останавливались на рейде. Обычно первая шлюпка доставляла капитана, который являлся с кратким визитом вежливости к коменданту и к нашему старшему морскому начальнику — у Лукина-Григэ для таких официальных визитов был выработан ритуал: выходил его адъютант и выносил три рюмочки водки на металлическом блюде; пили за победу и за здоровье друг друга. Откуда взялись блюдо, рюмки и водка — я в это не вникал, но одна рюмка — для меня — всегда была с водой. Это было правильно — на моей работе пить было ни к чему, но я каждый раз боялся, что адъютант неправильно подаст блюдо, и рюмка с водой достанется гостю. Но он никогда не ошибался.

Как-то раз сижу в своей каморке и вдруг слышу сильный взрыв где-то у нас в доме. Бегу к коменданту. В его комнате ералаш. Оказывается, адъютант нечаянно загрузил в печку вместе с углем гранату. Стол защитил Лукина-Григэ.