Представители «банды четырех», избравшие ее в качестве средства для усиления своего влияния, немало потрудились над этим, тем более что под их контролем находились средства массовой информации. Свой — и довольно значительный — вклад в это дело внесли, разумеется, представители опекаемых ею сфер — литературы, изобразительного творчества, науки.

На протяжении 60-х годов ни одного другого руководителя КПК (разумеется, кроме Мао) не превозносили так, как Цзян Цин. Никому другому не было позволено издать в виде отдельной книги свои политические статьи и речи. Единственным исключением была Цзян Цин. Весной 1967 года она тоже начала становиться чем-то вроде объекта поклонения масс.

Вот что писали, например, редакторы хунвэйбиновского органа в статье «Наш привет товарищу Цзян Цин, великому знаменосцу культурной революции» (здесь к Цзян Цин отнесен эпитет, данный Мао Цзэдуном Лу Синю. — Ф. Б.): «Прошло 35 лет с тех пор, как она (Цзян Цин) впервые приняла участие в революции во время „инцидента 18 сентября“ (1931 г.). Какие это были волнующие 35 лет! За 35 лет она многое сделала для партии, но она никогда не появлялась перед публикой. Когда бандитская клика Ху Цзуннаня развернула свое жестокое наступление, товарищ Цзян Цин находилась рядом с Председателем Мао и была одной из тех, кто последним покинул Яньань. На протяжении самого критического периода она неизменно следовала за Председателем Мао в походах и в боях как на юге, так и на севере страны — боях, которые привели к разгрому многомиллионной армии, находившейся под контролем семейства Чан Кайши. После национального освобождения товарищ Цзян Цин бессменно выполняет обязанности секретаря Председателя Мао и проводит в жизнь его идеи…»

Преданные ей хунвэйбиновские журналы публиковали биографические очерки, в которых прослеживался и восхвалялся каждый ее шаг на пути к господству над культурой. В этих боевых листках ее «революционные пьесы» превозносились за то, что они «приводили надстройку в действительное соответствие с базисом», как «драгоценное достояние мирового пролетариата», «сверкающие жемчужины пролетарской литературы и искусства… сияющие вместе с идеями Мао Цзэдуна, — замечательный плод личного участия товарища Цзян Цин в практике борьбы и искусства».

В мае 1967 года, когда отмечалась 25-я годовщина опубликования работы Мао «Выступления на совещании по вопросам литературы и искусства в Яньани», несколько радикальных студенческих журналов поместили на своих обложках портрет Цзян Цин. Ее всегда изображали в строгой военной форме, с красной книжечкой в правой руке, в лучах, исходящих от лица Мао, как от солнца, а на заднем плане изображались в миниатюре массы. Эта «революционная» иконография сопровождалась многословными хвалебными статьями. Вестник «Синь Бэйда» восхвалял ее как «лучшего ученика» Мао, а значит, образец преданности Председателю и его пролетарской линии в области культуры, хвалил ее умение «различать любовь и ненависть», исходя из классовых позиций. Среди множества сообщаемых о ней подробностей упоминалась ее пикантная привычка раздавать «Избранные сочинения» Председателя, снабженные ее собственным автографом.

Не только молодые, но и многие из стариков испытывали потребность петь ей хвалу. Почтенный писатель Го Можо на торжественном заседании (под председательством Цзян Цин), посвященном 25-летию яньаньского форума, выступил с панегириком в ее честь:

Разумеется, все это еще не был настоящий культ. Это маленький, едва нарождающийся культик. Здесь мы обнаруживаем то же, что и в других случаях, — пародию, актерство, а не подлинную политическую игру. Роль культа невозможно просто изобразить, это не грим и не мантия, которую набрасываешь себе на плечи. Луи Наполеон был бы также смешон в роли императора, как естествен в этой роли был Наполеон Бонапарт. Культик Цзян Цин так же напоминает культ Мао Цзэдуна, как пустоцвет— реальный плод.

Эти песнопения, которые, вероятно, неплохо оплачивались, кружили голову бывшей актрисе. Неумеренное тщеславие все более уступало место неуемной жажде власти. Власти — как самоцели. Власти — не как источника экономических выгод и тем более не для осуществления какой-то прогрессивной деятельности. Древняя и самая примитивная концепция власти как страсти к господству, влиянию, контролю, к ее все большей максимализации. Эта примитивная, очень наивная страсть, которая не усложнена какими-то другими целями, стала предметом деятельности Цзян Цин, как, впрочем, и «леваков» вообще. У Цзян Цин не было, конечно, ни намерения, ни плана осуществления каких-либо общественно важных реформ. Да и сфера культуры все меньше стала интересовать ее. Она все более упивалась возможностью господствовать и слушать раболепные ответы и песнопения в ответ на самые нелепые указания. В этой обстановке в ее уме постоянно зрела идея наследования абсолютной власти Мао Цзэдуна.

Мао, надо думать, знал о ее вожделениях и планах, но его отношение к ним было неясным, половинчатым. В его последних письмах к ней были перемешаны разочарование результатами «культурной революции», опасения по поводу возможного поворота против его идеологии после его смерти, недоверие к способности Цзян Цин продолжить его дело.

В своем письме к Цзян Цин, написанном еще в июле 1966 года, Мао размышлял о том, что после его смерти «правые антикоммунисты» могли бы воспользоваться некоторыми его фразами, чтобы добиться власти; однако их власть была бы недолговечной, так как «левые» провели бы «акцию в масштабах всей страны».

10 лет спустя, незадолго до своей смерти, Мао направил Цзян Цин послание, на этот раз в форме стихотворения, которое цитируется Р. Уитке. Она распространила его среди своих сторонников, пока он еще был жив, как если бы это было его последним завещанием. «Ты была неправа, — писал он ей. — Сейчас мы расстаемся и будем находиться в разных мирах. Да будет мир каждому из нас. Эти несколько слов могут оказаться моим последним посланием тебе. Человеческая жизнь ограничена, но революция не знает границ. В борьбе, которую я вел последние десять лет, я пытался достичь вершины революции, но меня постигла неудача. Но ты можешь достичь вершины. Если тебе это не удастся, ты упадешь в бездонную пропасть. Твое тело разобьется вдребезги. Твои кости поломаются».

Какое удивительное прозрение, как точно предугадана судьба Цзян Цин. скажет иной читатель вслед за Роксаной Уитке. Да, Мао был удачливым пророком. Сила его пророчеств была в том, что он обычно предсказывал не одну, а две возможности, как бюро погоды: либо дождик, либо безоблачное небо. Две возможности о мировой войне — либо она будет, либо не будет. Две возможности мировой революции — либо военная, либо невоенная. Две возможности в судьбе Цзян Цин: либо она преуспеет и вознесется, либо она падет и сломает свои кости. Куда как легко быть пророком!

На самом деле не произошло, да и не могло произойти ни того, ни другого. Цзян Цин не могла стать и не стала «красной императрицей» — ни в силу исторических обстоятельств, ни в силу своих личных свойств. Но и кости ее не будут переломаны. Скорее всего, произойдет то, о чем ей говорил Хуа Гофэн: она будет жить, получит сносную пенсию и достаточные условия для существования, которые вряд ли обеспечила бы ей актерская карьера. Доживая свой век в политическом захолустье, в стороне от всякой активной жизни, она будет, подобно Зое Монроз из знаменитого авантюрного романа Алексея Толстого, перелистывать страницы своего неправдоподобного политического романа — «культурной революции», когда судьба всей интеллигенции была зажата в ее маленьком остреньком кулачке.