Напомним о преследованиях, которым подвергалась по наущению Цзян Цин семья Лю Шаоци, прежде всего его супруга — Ван Гуанмэй. Она закончила два высших учебных заведения и работала переводчиком с английского в иностранном отделе ЦК КПК. Она вышла замуж за Лю Шаоци двадцати четырех лет. Лю был вдвое старше ее.
Лю Шаоци до этого разошелся со своей пятой женой. Первая его жена была казнена чанкайшистами в начале 30-х годов, остальные были живы. У Лю Шаоци от брака с Ван Гуанмэй были две дочери (кроме того, у него было несколько сыновей и дочерей от предыдущих браков). Шестая жена была изящна, красива и умна (на Западе много писали об особом озлоблении против нее со стороны стареющей Цзян Цин и даже искали в этом одну из причин гонения на Лю Шаоци).
Ван Гуанмэй всегда имела при себе минимум вещей на случай, если ее посадят в тюрьму. На одном из очередных допросов хунвэйбины продержали ее с шести утра до десяти вечера. Время от времени ей давали успокоительные капли. Ван Гуанмэй сопротивлялась атакам своих юных инквизиторов:
Обвинитель: Наденьте другое платье.
Ван Гуанмэй: Не надену.
Обвинитель: Вы не должны возражать.
Ван Гуанмэй: На мне хорошее платье.
Обвинитель: Это выходное платье. Вы же в суде.
Ван Гуанмэй: Я не буду надевать другое платье. Оно мне не нравится.
Обвинитель: Тогда зачем же вы его носили в Индонезии?
Ван Гуанмэй: Тогда было лето.
Обвинитель: А зачем же вы его надевали в Лахоре?
Ван Гуанмэй: Я его не надену, что бы вы ни говорили.
Обвинитель: Но вы же в суде. Осторожнее! Если будете упрямиться — берегитесь.
Ван Гуанмэй: Мне все равно. Даже если я умру.
Обвинитель: Мы хотим вас иметь живой. Наденьте платье.
Ван Гуанмэй: Давайте говорить серьезно.
Обвинитель: С вами вообще не собираются говорить.
Ван Гуанмэй: Вы не имеете права посягать на мою свободу.
Обвинитель: Вы буржуйка. Инакомыслящая. Демократия на вас не распространяется. Для вас — диктатура. Вы лишены свободы.
Ван Гуанмэй: Я не надену это платье. Но если я допустила ошибки, я готова выслушать критику.
Обвинитель: Вы признаны виновной. Наденьте то платье, которое было на вас в Индонезии.
Ван Гуанмэй: Тогда было лето. Летнее платье — для лета. Зимнее платье — для зимы.
Обвинитель: Прекратите свой вздор. Все это — буржуазные замашки и капризы.
Ван Гуанмэй: Председатель сказал, что мы должны следить за изменениями в климате и вести себя соответствующим образом.
Обвинитель: Председатель говорил о политическом климате. А вы можете замерзнуть даже в своем меховом манто. Ну, будете надевать платье?
Ван Гуанмэй: Нет.
Обвинитель: Что вы думаете об отставке Лю Шаоци?
Ван Гуанмэй: Радуюсь ей. В Китае больше не будет ревизионизма.
Обвинитель: Но мы все-таки должны свести с ним счеты. Как вы думаете?
Потом группа студентов повалила ее на пол. С нее стали срывать платье под поощрительные возгласы и советы присутствующих1.
Дальнейшая судьба жены Лю Шаоци и ее детей покрыта тайной.
Жестокость в отношении противников «идей Мао» сопровождалась нагнетанием антисоветской истерии. Печать и радио КНР призывали водрузить «знамя Мао Цзэдуна на Красной площади». С 26 января 1967 г. в течение двух недель днем и ночью у здания посольства СССР раздавалась брань, усиленная репродукторами; сожжение на кострах чучел, изображавших советских людей, попытки поджечь здание посольства — все использовалось, чтобы наэлектризовать фанатичную толпу обманутых людей, натравить их на Советский Союз. 17 августа 1967 г. ворвавшиеся на территорию советского посольства хунвэйбины устроили погром в помещении консульского отдела, угрожали сотрудникам физической расправой — все это при полном бездействии китайской охраны.
В своем образном рассказе о «культурной революции» Цзян Цин не нашла ни слова для осуждения всех этих актов вандализма. Впрочем, однажды и ее как будто смутили крайности «культурной революции». И здесь мы подходим к пониманию психологии «левацкого» терроризма. Цзян Цин рассказывает о взаимной борьбе и взаимных расправах, которые начались в Пекинском университете. Напомним, что она рассказывает об этом шесть лет спустя, когда выстрелы уже отгремели, «культурная революция» осталась позади и наступило относительное затишье. Тем более характерна ее ретроспективная оценка актов терроризма.
В разгар «культурной революции» в университетах внезапно вспыхнула борьба между различными группировками, сопровождавшаяся насилием, убийствами и самоубийствами. Как всегда, застрельщиком выступил пользовавшийся высоким престижем Пекинский университет. Там выдвинулись молодые люди, распалившие пламя мятежа, которое вскоре вылилось в прямые акты террора — и против профессуры, и внутри самой студенческой массы.
Как сообщает сама супруга Председателя, события в Пекинском университете озадачили ее. Было ли студенческое восстание — кровавый инцидент 18 июня 1966 г. — контрреволюционным (направленным против Мао) или революционным и, следовательно, заслуживающим поддержки как позитивная тенденция молодого поколения? Впоследствии она публично признавалась, что положение, судя по сообщениям, было крайне «ненормальным»: «Я с удивлением узнала, что некоторых молодых людей из безупречных семей (крестьянских и пролетарских), из чьих дацзыбао и других выступлений явствовало, что они хотят участвовать в революции, заклеймили как контрреволюционеров». Это обвинение свело многих из них с ума, а некоторых толкнуло на самоубийство. Во время беседы с Р. Уитке она снова выразила недоумение, почему столь многие молодые люди «хорошего классового происхождения» решили покончить жизнь самоубийством. В самом деле, почему?
Чему больше удивляться: наивности этих пассажей или странной игре случая, которая дает в руки таких людей власть над миллионами?
Чтобы узнать настроение студентов, она решила посетить Пекинский университет и почитать их дацзыбао. Когда она сообщила о своих планах Лю Шаоци, у него «вытянулась физиономия». Она быстро связалась с Чэнь Бода, Кан Шэном и другими членами группы по делам «культурной революции», расспросила их об обстановке в Пекинском университете и сообщила их мнение Председателю. В университете ее встретила Не Юаньцзы, автор первой подстрекательской дацзыбао. Они вместе бродили между старыми зданиями, построенными в стиле времен династии Мин, внимательно изучали расклеенные на стенах дацзыбао и останавливались, чтобы поговорить со студентами и преподавателями, которые были, конечно, ошеломлены внезапным визитом товарища Цзян Цин. Только после многочасовых расспросов она поняла, что мятежные студенты и преподаватели, которых недавно подавляли «рабочие группы», — не контрреволюционеры, как об этом первоначально сообщали, а «революционеры, откликнувшиеся на первую волну дацзыбао».
Что же волнует Цзян Цин в этом эпизоде? Бесчинства юнцов? Их невероятная жестокость, разнузданность страстей, вызванная к жизни в борьбе за цели, о которых они ничего даже не подозревали? Нет, ее волнует сакраментальный вопрос: является ли осуществляемое насилие «революционным» или «контрреволюционным». Ее сердце не затронуто. Взволнован только мозг и бьется в нем один только пульсик: «за культурную революцию или против революции» убивают друг друга «пролетарские» студенты? Наконец, она все же приходит к выводу, что это все же революционно, и успокаивается — раз революционно, стало быть, и говорить нечего о жестокостях, о насилии, о крайностях. Ее бедный ум, слабо вооруженный критериями для суждения, терялся в догадках. А Мао Цзэдун, по-видимому, помалкивал, что еще более затрудняло дело. Скажешь, что движение контрреволюционное— а потом будет дана ему положительная оценка, и тебе самой, того и гляди, придется выступать с покаянием…
