Нужно вырвать монополию из рук профессиональных критиков, лишенных верной ориентации и не обладающих достаточным боевым духом, и передать это дело в руки масс. «Мы должны изменить свой литературный стиль, поощрять сочинение коротких популярных статей, превратить критику произведений литературы и искусства в кинжалы и ручные гранаты и умело пользоваться ими в рукопашном бою… Мы против запугивания людей терминологией и жаргоном. Только так мы сможем разоружать самозванных литературных критиков и искусствоведов», — вещала Цзян Цин.
В предисловии к своим «Неприятным пьесам» Бернард Шоу писал: «Каждый деспот, чтобы сохранить душевное здоровье, должен иметь хотя бы одного непокорного подданного. Даже Людовик XI терпел своего исповедника, который отстаивал духовного владыку против владык мира сего. Демократия отняла скипетр у деспотов и вручила его суверенному народу; но и у этого нового владыки есть свой исповедник, а именно — критика. Критика не только полезна с медицинской точки зрения, — она приятна толпе еще и потому, что утоляет ее кровожадность своими гладиаторскими боями; ее зависть — своими нападками на великих людей; ее потребность в преклонении — хвалой, которую им возносит. Критика говорит вслух то, что всякий хотел бы сказать, но не смеет, а если и смеет, то не может по недостатку уменья. Ее иконоборчество, ее призывы к бунту, ее кощунства вызывают приятный трепет даже у тех, кого не шокируют; таким образом, критик соединяет в себе исповедника и придворного шута»1.
Удивительно точное суждение, но оно отражает лишь ограниченный опыт западной цивилизации. «Культурная революция» в Китае через посредство таких деятельниц на поприще критики, как Цзян Цин, дала нам модель отношения к этому предмету, рожденному в лоне традиций восточных цивилизаций. Здесь тоже, поощрялась и даже культивировалась критика, поощрялось участие масс в этом занятии. Но объект критики был строго определен самим верховным властителем: то были люди и идеи, отданные им самим на заклание широким массам. Тем самым достигалась двоякая цель — удовлетворялся критический аппетит масс и еще более возносилось в Поднебесной «красное солнышко» — Мао Цзэдун. Надо отдать должное Цзян Цин, она поднаторела в роли подобного возбудителя критических настроений широких масс.
К началу лета 1966 года позиции Цзян Цин были сильны, как никогда. В феврале ее официально назначили советником по культурной работе в армии. Цзян Цин постепенно стала обретать политический опыт общения с массами. Но опыт этот был весьма своеобразным. Здесь ей трудно было опереться на образец поведения Мао Цзэдуна, который давно уже не выступал перед народом. Все последние десятилетия он выступал почти исключительно на совещаниях партийных, военных деятелей, представителей интеллигенции и т. д. Даже во время «культурной революции», когда Мао находился перед восторженными хунвэйбинами, он ограничивался, как правило, многозначительным молчанием, что, естественно, вызывало бурю восторгов…
Непосредственно окунувшись в массу хунвэйбинов, Цзян Цин взяла себе в качестве образца поведение своего давнишнего друга Кан Шэна; она обращалась к нему за советом по всем острым и неясным проблемам, которые возникали в ходе «движения масс».
В 1966–1967 годах осмелевшая Цзян Цин стала экспериментировать как политический трибун на многочисленных митингах. Какие же идеи она несла массам? И каков был стиль ее выступлений? Вот некоторые образцы, о которых повествует она сама.
16 августа 1966 г., всего за два дня до того, как Мао выступил перед многомиллионной армией хунвэйбинов, Цзян Цин вместе с членами группы по делам «культурной революции» прибыла на пекинский Рабочий стадион, чтобы взять на себя руководство массовым митингом «революционных учащихся и преподавателей». Члены ее группы, одетые одинаково в простые военные комбинезоны, стояли под дождем, извергавшимся со свинцового неба. Цзян Цин открыла митинг сакраментальной фразой: «Председатель Мао просил меня передать вам привет!»
«Сегодня вокруг нас бушует буря. Мы не цветочки в оранжерее, — гремел Яо Вэньюань. — Мы все должны закалиться, чтобы быть готовыми к яростной классовой борьбе». Он запел гимн «культурной революции», который к тому времени воспринимался всеми как хвалебная песнь Председателю Мао: «В бурном море не обойтись без кормчего».
Неутомимая супруга Председателя, которая только к ноябрю 1966 года успела появиться на семи из восьми массовых митингов хунвэйбинов, обратилась, наконец, непосредственно к деятелям культуры. Набор ценностей, которые она пропагандировала, был все тот же. Свою речь от 28 ноября 1966 г. перед работниками литературы и искусства она сама рассматривает как «важное философское высказывание». Как же выглядит это «философское высказывание»? А вот как.
Вернувшись к жизни после продолжительных болезней, сказала Цзян Цин, она вдруг столкнулась с фактом существования исторических противоречий. Социалистическая нация упорно продолжает ставить (и смаковать) пьесы о духах, императорах, чиновниках, генералах, ученых и шикарных женщинах, продолжает искать развлечения в знаменитых иностранных драмах. Если мы не приведем надстройку в соответствие с социалистическим экономическим базисом, то подобные драмы неизбежно «разрушат» этот базис.
Цзян Цин предостерегала против привычки наслаждаться радостями импортированной культуры. Империализм— это одряхлевший капитализм, паразитирующий и прогнивший. Современный ревизионизм — это продукт империалистической политики и разновидность капитализма. Они не способны создавать хорошие произведения. История капитализма насчитывает несколько столетий, и все же он располагает лишь жалким количеством «классических» творений. Они (капиталистические писатели) создали кое-какие произведения, скопированные с «классиков», но произведения эти стандартны и уже не привлекают народ, а значит, они целиком упадочнические. С другой стороны, есть вещи, буквально наводняющие рынок, — такие как рок-н-ролл, джаз, стриптиз, импрессионизм, символизм, абстракционизм, модернизм и т. д.; список можно продолжать до бесконечности… Одним словом, налицо упадочничество и похабщина, которыми пользуются, чтобы отравлять и разлагать сознание народа.
Цзян Цин осудила космополитизм 30-х годов в Китае. То, что Лю Шаоци нравилось разнообразие культуры, проповедь им «общенародной литературы и искусства», означает «буржуазную либерализацию», тогда как Председатель учит, что литература и искусство должны служить «пролетарской диктатуре», писатели и деятели искусств должны «вместе с рабочими, крестьянами и солдатами участвовать в самых жарких схватках классовой борьбы».
Все просто, ясно, недвусмысленно. Заметьте, как идет постоянная эскалация культурного нигилизма среди «леваков». Один говорит: надо создать пролетарскую культуру. Другой предлагает: нет, этого мало, надо уничтожить всю непролетарскую культуру. Третий утверждает: нет, и этого мало, надо уничтожить всех носителей непролетарской культуры. Четвертый включается: нет, и этого мало, надо уничтожить и потребителей непролетарской культуры. Пятый шумит: и этого мало, надо уничтожить всех носителей непролетарской культуры другого сорта, например, «ревизионистской советской культуры». Шестой кричит во весь голос: нет, и этого мало, надо уничтожить всех носителей мнимой пролетарской культуры, кроме тех, кто воспевает «красное солнышко» — Мао Цзэдуна. Это становится единственным критерием «пролетарского» характера культуры, и, наконец, на этом сходятся все…
Для понимания духовного облика Цзян Цин особенно характерно ее отношение к террору в период «культурной революции». Она ни словом не обмолвилась о трагической судьбе Пэн Чженя, Лю Шаоци, Чэнь И, Хэ Луна, их жен и детей, а также многих сотен других деятелей, с которыми она была знакома или о которых слышала. Она полагала, что «революция в области культуры» — переделка литературы, драматургии — не может не сопровождаться «революционной ликвидацией» носителей противоположных, буржуазных начал. Они должны быть выметены как сор — эта фраза хунвэйбинов была понята так, что они должны быть измордованы, избиты, оплеваны, унижены и убиты, на то и «великая пролетарская культурная революция». Она с восторгом сообщает Р. Уитке, что уже в 1966 году «началась гражданская война», полагая такую войну единственным средством утверждения пролетарских начал в духовной жизни, а главное — установления контроля со стороны ее группы за всем производством культуры.
