Что по-настоящему удивительно, так это сходство политического портрета Мао с теми образами, которые 500 лет назад запечатлел на другом конце евразийского континента Никколо Макиавелли. Его модель государя исходит из власти как самоцели. Главное для государя — завоевание и укрепление власти, все остальное подчинено этой задаче. По его словам, государь «должен взять примером лисицу и льва, так как лев беззащитен против сетей, а лисица беззащитна против волков. Следовательно, надо быть лисицей, чтобы распознать западню, и львом, чтобы устрашать волков… Однако необходимо уметь хорошо скрыть в себе это лисье существо и быть великим притворщиком и лицемером: ведь люди так просты и так подчиняются необходимости данной минуты, что, кто обманывает, всегда найдет такого, который даст себя обойти. Наконец, он должен быть всегда готов обернуться в любую сторону, смотря по тому как велят ветры и колебания счастья, и, как я говорил выше, не отклоняться от добра, если это возможно, но уметь вступить на путь зла, если это необходимо»⁹. И еще: «Князь не должен бояться, что его ославят безжалостным, если он будет держать своих подданных в единстве и верности… гораздо вернее внушить страх, чем быть любимым, если уж без чего-нибудь одного пришлось бы обойтись. Ведь о людях вообще можно сказать, что они неблагодарны, изменчивы, лицемерны, трусливы перед опасностью, жадны до наживы»¹⁰.

Любопытное совпадение: Макиавелли рассказывал в «Истории Флоренции» о том, что в древние времена ее руководители раз в шесть-семь лет осуществляли то, что называлось новым захватом власти. Они подвергали избиению людей, которые могли стать конкурентами в борьбе за руководство городом, и тем предотвращали опасность государственного переворота и заговоров. Разве не напоминает это установки Мао Цзэдуна о том, что раз в семь-восемь лет необходимо осуществлять «культурную революцию»?

Макиавеллиева модель, изложенная в максимах «Государя», имеет много общих черт с портретом абсолютного монарха, нарисованного Хань Фэйцзы. Оба они исходили из посылки о дурной природе человека; оба они полагались прежде всего на силу в управлении государством; оба они советовали государю не гнушаться никакими средствами, коль скоро речь идет о единстве, безопасности и величии государства. И если идеальным монархом такого типа для Макиавелли был Чезаре Борджа, то легисты нашли свой образец в лице Цинь Шихуана, методы правления которого значительно ближе стоят к практике Борджа, чем к конфуцианскому идеалу. Мы видим, что традиции имперской власти хотя и имеют, разумеется, свою специфику в разных цивилизациях, тем не менее достаточно близки во всех странах и на всех континентах. И как раз в русле таких традиций, несомненно, находились многие стороны деятельности Мао Цзэдуна, когда речь идет о методах и формах осуществления власти. А лев и лисица, разве они не сродни тигру и обезьяне?..

Но, конечно, и макиавеллиева модель отнюдь не дает нам всех ключей для понимания руководителей такого типа, как Мао Цзэдун. Он являл собой пример руководителя, который опирается на широкую народную массу. Его тезис о «линии масс» — это не просто демагогия, а определенная форма взаимодействия руководителя и народа, форма властвования, предполагающая стимулирование массовой активности в тех областях и в тех направлениях, которые отвечают предначертаниям вождя. Кроме того, Мао Цзэдун сочетал в себе не только качества политического руководителя, но и идеолога, выдвигающего определенные цели по преобразованию общества. Высший государственный интерес у него сочетался с целями крутой ломки общественных отношений и самой психологии народа, призванных в конечном счете обеспечить величие нации и величие государства.

Тогда, быть может, для характеристики Мао Цзэдуна более подходит модель харизматического лидера, выдвинутая Максом Вебером и разработанная дальше его последователями? Упомянем в качестве примера последователя Вебера Омари де Рейнкорхтома, который в своей книге «Грядущие Цезари» писал: «Цезаризм является логическим следствием двух причин: роста мировой империи, которая не может более управляться республиканскими институтами, и постепенного распространения массовой демократии, которая завершается концентрацией верховной власти в руках одного человека»¹¹.

Однако и веберовская модель, на наш взгляд, едва ли полностью применима к Мао Цзэдуну. Имеются определенные черты, которые роднят его с лидерами подобного типа, например установка на единоличную власть, прямая апелляция лидера к массам, фюреризм, претензия на идеологический диктат и др. Но харизматические лидеры появлялись в условиях кризиса республиканской парламентской власти. Они представляли собой альтернативу буржуазно-либеральным лидерам.

Слоит, на наш взгляд, сослаться на суждения двух тончайших исследователей сокровенных тайн природы цезаризма — Уильяма Шекспира и Бернарда Шоу, которые дали в своих великих творениях две противоположные трактовки причин преуспеяния подобного рода вождей. Уильям Шекспир, рисуя образ Юлия Цезаря и в особенности его эпигонов, которых он наблюдал в елизаветинскую эпоху, видел в цезаристах главным образом проявление дурных свойств человеческой природы — непомерного честолюбия, властолюбия, беспринципности. Бернард Шоу возражал Шекспиру, утверждая, что подобный Цезарь никогда не смог бы завоевать симпатии людей и добиться успеха на политическом поприще: «В Шекспире не было Цезаря, как не было его в самою ту эпоху, которую открыл Шекспир, а мы благополучно продолжаем его бытие»… «Шекспир отлично знал слабости человека, но не увидел его силы, его способность быть Цезарем»; «Шекспировский Юлий Цезарь не высказывает ни одной мысли, которая украсила бы заурядного американского политикана из Таммани Холла, — не говоря уже о реальном Юлии Цезаре». Сам Бернард Шоу в своей пьесе «Цезарь и Клеопатра» попытался нарисовать образ идеализированного Юлия Цезаря — тонкого политического мыслителя, деятеля и дипломата, значительно возвышающегося над средой не только своим умом, но и своими нравственными качествами. Только такой Цезарь, по мнению Бернарда Шоу, мог победить Помпея и стать кумиром римского народа.

Бернард Шоу упрекает Шекспира в нарушении исторической правды в изображении не только Юлия Цезаря, но и других деятелей той эпохи: Брута, Кассия, Антония. «Какой же это Брут!?» — восклицает Шоу. — «Шекспир показывает нам вылитого жирондиста за 200 лет до его рождения…». Но в этом как раз сила поэтического гения Шекспира: его политические портреты настолько типичны, глубоки и разнообразны, что аналогию им (разумеется, не копию) можно найти в любую эпоху. Дантон, Марат и Бонапарт в период французской революции дали подобие Брута, Кассия и Цезаря¹².

Но при всем несходстве концепций цезаризма Уильяма Шекспира и Бернарда Шоу они сходились в одном: и там и здесь рисуются незаурядные, в сущности, великие человеческие характеры, темпераменты, умы. Современная эпоха дала новый тип цезаризма, который не мог найти отражения в литературе прошлого. Им присущ в какой-то мере тот же набор качеств, присущий подобному типу личности во времена Древнего Рима или английской и французской революций: жажда власти, непомерное честолюбие, беспринципность, демагогия. В одном своем свойстве, однако, они разительно непохожи. Это не гении, это не крупные таланты. Типичный современный цезаризм — это выдающаяся посредственность. Он плохо образован, он антикультурен и нередко антиинтеллектуален. Его сила — это сила, описанная Макиавелли, — полузверя-получеловека. Это животная способность к внутригрупповой борьбе, к выдвижению и господству посредством закулисных интриг, манипуляций людьми, безжалостного уничтожения противников. Будучи выходцами из масс, они шестым чувством улавливают их настроение, умеют подлаживаться к нему и манипулировать массами, их сознанием. Когда же такая натура приправлена хорошей дозой идеологического фанатизма (искреннего или демагогического), она обретает огромную силу воздействия и в рамках малой политической группировки, и на широком поприще массового сознания.