С самого момента своего зарождения и до настоящего времени марксизм является идеологией масс. Однако не любых масс, а наиболее передовых, прежде всего пролетариата. Заметим, что В. И. Ленин всегда обращался к сознательному рабочему, к мыслящему пролетарию, к передовому интеллигенту, к просвещенному крестьянину. И это понятно: носителем передовой теории может стать лишь передовая часть общества. Совсем другое дело — мелкобуржуазная идеология. Она апеллирует к отсталой массе, чувства которой умеет ловко разжигать.
Для XX века вообще характерно, что к активной политической деятельности приходят самые широкие массы — от сознательных пролетариев до лавочников и других мелких буржуа. Поэтому всякая политическая философия в наш век стремится получить массовую поддержку.
Вакханалия «красных охранников» — тоже массовое движение. В него были вовлечены миллионы людей. Но это движение с такой идеологией и такими целями, которые не имеют ничего общего с социалистическими идеалами и интересами пролетариата. Такая масса жаждет разрушения, жаждет обожествляемого предводителя. Ее действия легко перерастают в слепое озлобление, жестокость, разгул национализма.
Для такой мелкобуржуазной массы особенно характерен антиинтеллектуализм. Если передовой рабочий и сознательный крестьянин изо всех сил тянутся к культуре, к науке, которая несет им слово правды, указывает путь, то отсталая масса относится с пренебрежением и даже озлоблением не только к культуре прошлого, ной к передовой современной культуре. Толпа разрушает ее как нечто мешающее, сложное, непонятное.
Француз Андре Мальро в 1965 году услышал от самого Мао: «У нас есть общественные слои, которые хотят идти по пути ревизионизма… Это старые помещики, разбросанные по всей стране, немногочисленные, но влиятельные прежние богатые крестьяне, прежние капиталисты, интеллигенция, журналисты, писатели, профессора, учителя…»
Заметьте! Вся интеллигенция хочет идти по пути «ревизионизма», а стало быть, вся она нуждается в хунвэйбиновской чистке.
Мао полностью игнорирует гуманистическую сущность марксизма, для которого революция — это освобождение личности от социальных оков. Для Мао нет реального, живого человека с его интересами, потребностями, чувствами, настроениями. Он мыслит только категориями массы, категориями миллионов. Он убежден, что если какая-то общественная группа в конечном счете выиграет в борьбе, скажем, в военном столкновении, то цена, которой достигнут этот выигрыш, значения уже не имеет. Ведь отдельная личность — ничто в сравнении с массой.
На поверку, однако, оказывается, что пренебрежение личностью оборачивается подавлением масс, расправой с самой передовой частью народа. Именно так разворачивались события в Китае: вначале подверглись безжалостному преследованию и травле отдельные интеллигенты, затем несправедливые гонения распространились на тех или иных партийных деятелей и, наконец, «чистке» были подвергнуты десятки и сотни тысяч людей — в партийном и государственном аппарате, в армии, профсоюзах, на заводах, фабриках, в деревнях. А самое главное — возобладал такой политический курс, который нанес огромный вред материальным и духовным интересам народа.
Мао Цзэдуну была свойственна и гносеологическая ограниченность, что особенно сказывалось на его отношении к сложным проблемам современности. Это проявилось в неспособности понять последствия, к которым ведет научно-техническая революция, изменения в военно-техническом характере современной войны, связанные с созданием термоядерного оружия, и многое-многое другое.
Идейная борьба внутри КПК имеет не только социальную, но и гносеологическую почву. Это не только борьба, где сталкиваются интересы различных классов, прежде всего рабочего класса и мелкой буржуазии. Это еще и борьба культур, а точнее, «субкультур», столкновение мнений людей разного уровня марксистской и общей образованности.
Мао не случайно так настойчиво возвращался к мысли о том, что «в истории необразованные свергали образованных». В самой КПК он стремился опереться на самую отсталую в культурном отношении часть кадров. Он снова и снова вспоминал о периоде Яньани, хотя партия как раз за последующие десятилетия накопила куда более важный и разнообразный опыт. Не случайно Мао к концу жизни включил в свою «референтную группу» Кан Шэна, Цзян Цин и других людей, олицетворявших в его сознании яньаньскую весну.
Такие деятели, как Лю Шаоци, Пэн Дэхуай, Пэн Чжэнь и даже личный секретарь Чэнь Бода, по-видимому, вызывали все большее раздражение у Мао именно тем, что пытались реалистичнее, а стало быть, и умнее судить о новых проблемах развития Китая, в то время как сам он с годами все больше тянулся к идейному примитивизму яньаньских времен. И в каждой социальной группе Мао искал опору как раз среди менее образованных и менее культурных элементов: он натравливал, бедных крестьян на середняков, неквалифицированных рабочих на квалифицированных, люмпенов на кадровый пролетариат, студентов на профессоров, учеников на учителей. И среди угнетенной массы он отыскивал самые «антикультурные низы», для которых каждое его слово — откровение, а самый его облик — синоним государственного величия.
Непонимание исторической роли пролетариата, апелляция к мелкобуржуазной анархической толпе, что так неприкрыто обнаружилось в период «культурной революции», попытка опереться на нее для борьбы против партии, против самых передовых сил в рабочем классе, крестьянстве, интеллигенции — нужно ли более наглядное доказательство немарксистской сущности маоизма?
В делом для понимания соотношения марксизма-ленинизма и маоизма характерно ленинское определение природы мелкобуржуазной социалистической идеологии: «Чрезвычайно широкие слои тех классов, которые не могут миновать марксизма при формулировке своих задач, усвоили себе марксизм… крайне односторонне, уродливо, затвердив те или иные „лозунги“, те или иные ответы на тактические вопросы и не поняв марксистских критериев этих ответов»6.
Нетрудно понять, почему Мао сохранял на своем идейном знамени марксизм-ленинизм и при всех своих амбициях не решался оставить на знамени только маоизм. Это объясняется огромным авторитетом научного социализма в глазах передовых сил КПК, рабочего класса, китайской интеллигенции. Но кроме политических расчетов была, по-видимому, и другая причина, чисто психологическая. Мао в глубине души всегда испытывал неуверенность в себе как в идеологе. Если бы он официально отказался от марксизма, образовался бы абсолютный вакуум в отношении основных характеристик развития современного Китая и всего мирового развития. Можно представить себе, насколько нелепо выглядели бы попытки заменить маоистскими терминами такие ключевые понятия марксизма, как социализм, коммунизм, диктатура пролетариата, общенародная собственность, империализм, колониализм, и т. д. Поэтому Мао шел по пути более чем своеобразного истолкования привычных для нас марксистско-ленинских категорий, понятий, терминов.
Это не новое явление. История идеологий и религий дает примеры самого противоречивого истолкования одних и тех же учений. Вспомните хотя бы толкование эпигонами подлинного христианства известных слов «Не мир пришел Я принести, но меч», породившее в дальнейшем самую реакционную и жестокую политику церкви. Толкование Мао Цзэдуном марксизма во многом сродни такому подходу, в чем мы имели возможность не раз убедиться.
Как же сочеталась националистическая идеология Мао с тем, что он понимал под марксизмом-ленинизмом? Это происходило прежде всего через персонификацию так называемого «марксизма-ленинизма нашей эпохи» с личностью самого Мао Цзэдуна. Он не мог, конечно, предлагать миру китайский национализм как интернациональную идеологию. И поэтому он предлагал «идеи Мао Цзэдуна» в качестве «самого последнего, самого совершенного» слова марксизма-ленинизма.
Мы видели, что во все трудные периоды истории КПК, во все переломные периоды своей собственной политической деятельности Мао Цзэдун хватался за идеи национализма как за спасательный круг или средство объединения сил для борьбы против своих политических противников в КПК.
