Остановим внимание читателей еще на одном характерном свойстве Мао, которое подметил наш проницательный соотечественник. Он пишет, что «Мао Цзэдун по натуре артист, который умеет скрывать свои чувства и ловко разыгрывать нужную ему роль даже перед хорошо знакомыми людьми».

П. П. Владимиров, по его словам, наблюдал «несколько Мао Цзэдунов». Один — создаваемый прессой — облик руководителя КПК на различного рода совещаниях, активах, пленумах. Здесь он быстр, порой шутлив и внимателен. Другой облик Мао вырисовывается во время встреч с советскими представителями, Здесь руководитель КПК — живой образ древнего правителя, слегка демократизированный обращением «товарищ» и пожатием руки. И еще. есть тот, настоящий, которого Владимиров все чаще и чаще видит наедине. Эта метаморфоза точно учитывает все национальные традиции. И в ней дань времени. Мао Цзэдун всегда появляется перед людьми таким, каким нужен в данной ситуации. Или — простой, обходительный, настоящий «товарищ по партии». Или — монументально-неподвижный, нарочито рассеянный, этакий кабинетный мыслитель, философ, отрешенный от всего земного.

Эмоциональная натура Мао проявляется и в приступах депрессии, которые нередко посещают его. П. П. Владимиров повествует об эпизоде, который проливает дополнительный свет на особенности характера этого человека. Он рассказывает о странной беседе с Мао Цзэдуном «без джина, виски и шума гостей». Разговор шел а каких-то мелочах, потом Мао незаметно перекинулся на рассуждения о смерти, о неизбежности смерти, неотвратимости судьбы. Мао вслух размышлял о бренности бытия, о бессмертии. Мысль о смерти угнетает его. Увлекшись, он цитирует Конфуция, древних авторов и поэтов, приводит строфы собственных стихов…

Но более всего нравилось Мао Цзэдуну пестовать свой образ «вождя». Он может часами сидеть в кресле, не выражая никаких чувств. Следуя традициям, он представляет собой поглощенного заботами государственного деятеля. Он занят великими проблемами, все суетное, земное не может отвлечь его… «Я думаю, что в начале своей деятельности Мао Цзэдун сознательно вырабатывал в себе эти качества, — замечает П. П. Владимиров, — они не были его собственным выражением. Однако годы работы над собой сделали их частью его характера. Того характера, который должен представлять в глазах народа подлинно государственного мужа Великой Поднебесной»²³.

Хорошо схвачено: «государственный муж Великой Поднебесной». Да, Мао уже давно заботливо взращивал в себе и насаждал среди окружающих образ государственного деятеля, национального лидера, мудрого правителя. Такое раннее и преждевременное пробуждение чувств политического лидерства, по-видимому, и есть род призвания. Мы говорим — раннее, преждевременное, поскольку до действительного положения правителя всего Китая яньаньскому лидеру было еще очень далеко. И тем не менее Мао, судя по всему, уже тогда чувствовал себя чем-то большим, чем одним из руководителей одной из Партийных групп в одной из провинций гигантской страны.

Да, все-таки это род призвания — что бы ни говорили его враги в КПК. Оно характерно и для других печально известных и просто неизвестных политических деятелей XX века. Мао рано почувствовал некую предназначенность. Он стал играть отведенную ему историей роль задолго до того, как история сколотила подмостки, достойные этой роли.

Что было причиной такого внутреннего прозрения? Сказать трудно. Причинно-следственная зависимость между личностью и ее исторической ролью, если не верить в провидение, всегда представляется не вполне ясной. То ли уверенность личности в своей исторической предназначенности передается окружающим ее людям, массе и действительно выдвигает ее на страстно желаемую роль; то ли исторические обстоятельства из множества вариантов человеческого материала выбирают тот, который наиболее адекватно отвечает обстоятельствам и моменту, — кто знает? Вернее всего предположить, что здесь существует некое взаимодействие между историей и личностью. Они ищут и находят друг друга. Но одно представляется несомненным, когда читаешь воспоминания и Владимирова, и Эдгара Сноу, и других политически мыслящих наблюдателей яньанских событий: Мао уже тогда усердно рисовал свой образ национального правителя в расчете не только на ближнюю, но и на дальнюю перспективу.

Он без устали работает ночами — и Цзян Цин без устали всем рассказывает об этом. Он ходит в залатанной одежде и фотографируется в ней; он не снимает даньи; он ест чумизу и другую скудную пищу — и афиширует это; он постоянно говорит о народном благе. Ему, видите ли, чужда забота о своих личных удобствах. Собственно, ему не нужно уж очень притворяться. Его личные вкусы действительно недалеко ушли от вкусов крестьянской среды, из которой он вышел. Но вот что важно: он не делает секрета из своих простонародных привычек. Напротив, он выставляет их напоказ. Солдаты, кадровые работники наслышаны о скромности, о доступности своего председателя…

Эдгар Сноу в период посещения. Яньани немало услышал о таких качествах народного вождя, как забота о простых людях, его готовность разделить с ними кров, одежду. Э. Сноу — любитель сенсаций — со всеми свойствами своего восторженного темперамента клюнул на это. И вот легенда о народном крестьянском вожде вышла за пределы Яньани и пустилась гулять по всему миру, рисуя образ, хорошо отработанный самим его создателем. В ту пору ни Сноу, ни другие еще не ведали о ставшем впоследствии знаменитым изречении Мао о народе как «чистом листе бумаги, на котором можно писать любой иероглиф». И первыми иероглифами на самой первой странице чистого, как белый лист, народного сознания стали иероглифы Великого Народного Вождя Великой Народной Революции.

Но Мао не только народен, значителен, скромен и доступен — как лидер он непогрешим, он безошибочен. Все предшественники Мао в руководстве КПК постоянно ошибались, скатывались то «вправо», то «влево» — и Чэнь Дусю, и Цюй Цюбо, и Ли Лисань, и Бо Гу, и Ван Мин. Только Мао не ошибался никогда.

Сколько усилий надо было затратить самому Мао и его сторонникам, чтобы изобразить в лучшем виде доморощенные суждения о классах китайского общества, чтобы обелить его идейные шатания к гоминьдану, чтобы оправдать его авантюры в период восстаний «осеннего урожая», его военные ошибки в борьбе против гоминьдановских войск, чтобы скрыть факты его послушного следования в фарватере правой политики Чэнь Дусю, а затем левой линии Ли Лисаня, чтобы исказить подлинную картину событий в Цзуньи!

И тем не менее этот простой и грешный мыслитель был достаточно сообразителен, чтобы уже в яньаньскую пору заботливо взращивать семена своего культа, который достиг таких беспрецедентных форм и масштабов в период «культурной революции». («Культурная» — в смысле создания культа, быть может?) В этом отношении Мао Цзэдуну надо воздать должное. Будучи еще яньаньским затворником, он уже обнаружил великое мастерство подлинного создателя культа собственной личности!

Его прекрасные актерские качества этому в немалой степени содействовали. Общеизвестно, что политическая деятельность — это нередко род игры, зрители которой — миллионы. Китайцу в большой мере свойственна способность к актерству. Не случайно маски китайских актеров наиболее театрализованы в сравнении с аналогичными масками актеров любых других народов. Забота о «сохранении лица» предполагает умение быстро приноравливаться к обстоятельствам, скрывая свои чувства.

Мао мастерски владел этим искусством. Он такой, каким его должны видеть. Вот он принимает иностранных послов у себя в спальне, в постели — немощный, больной старик, которого покидают последние силы. Это не он руководит, политикой страны, не от него исходят идеи антисоветизма— что вы! Он отошел от мирских дел и думает лишь о встрече с богом… А через месяц фотографии в журналах (или фотомонтаж — какая разница?) сообщают о его заплыве по Янцзы, который должен оповестить весь китайский народ и весь мир о здоровье, силе и мужестве Правителя. Вот Мао на площади Тяньаньмэнь в Пекине перед несколькими миллионами восторженно ревущих хунвэйбинов. Он монументально неподвижен. Он молчит, едва поднимая руку, едва поворачивая голову в ответ на восторженные крики миллионов молодых глоток.