Ситуация только ухудшилась, когда в конце апреля пришли вести, что папа умер, лишив Гумберта и той малой власти, которой тот обладал, и тем самым сделав всю его миссию бессмысленной. Потребовав аудиенции у патриарха, кардинал попросил разрешения удалиться — но Керуларий насмешливо ему отказал, удерживая разъяренного кардинала практически под домашним арестом. Два месяца папский посол кипел в Константинополе от злости, но 16 июля 1054 года, не видя конца своему заключению, решил, что с него довольно. Отправившись в Софийский собор, Гумберт торжественно возложил на алтарь грамоту об отлучении от церкви. Повернувшись, он символически отряхнул пыль с ног и покинул здание, поклявшись никогда не возвращаться. Вред, причиненный в тот момент, был столь же огромен, сколь трагически случайны обстоятельства его нанесения. Христианский мир никогда снова не станет единым, и удар нанес без малейших на то полномочий недовольный представитель мертвого папы.
Несколькими неделями спустя патриарх оказал ответную любезность, созвав собор, который точно так же предал анафеме Запад. Каждая из сторон надеялась, что другая уступит, но было слишком поздно — отношения были прочно испорчены. Папа утверждал, что латинская церковь является «католической» или «вселенской», и патриарх притязал на то же, обосновывая это тем, что греческий ритуал является «ортодоксальным» — «православным» или «истинным».
Христианский мир разделился пополам, и Византия оказалась в опасном и пугающем одиночестве. С этих пор державы к западу от нее не предлагали ей помощи, и империи пришлось противостоять врагам на востоке, полагаясь только на свои истощенные ресурсы.
У ослабевшей империи все еще была армия, но она уже не была той великолепной боевой силой, что сделала Византию сверхдержавой Средиземноморья. Годы пренебрежения к военной силе, длившиеся со времени смерти Василия II, подкосили ее, а придворные, опасаясь мятежа военных, делали все возможное, чтобы ослабить ее еще больше — даже предприняв такой безумный шаг, как роспуск местного ополчения, охранявшего границы. Внешне империя могла выглядеть замечательно, но внутри была прогнившей и фальшивой, ожидающей лишь противника, который сломает ее хрупкую скорлупу. Попав в жесткую хватку вздорных аристократов, трон едва ли мог породить фигуру, способную исправить нанесенный вред, и у Византии не было шансов восстановить свою силу.
Пока империя увязла в борьбе с папством, новый и могущественный враг сделал очевидной ее военную слабость. Турки-сельджуки уже застали мусульманский мир врасплох. Изначально этот кочевой народ происходил из Центральной Азии. Сельджуки распространились по Ирану и Ираку и в 1055 году сумели захватить Багдад, подмяв слабый и разлагающийся халифат Аббасидов. Перейдя через оставшиеся без охраны византийские границы, в 1067 году сельджуки разграбили торговые пути через Армению, почти не встретив сопротивления. Сочетая страсть кочевников к грабежам и захватам новых пастбищ с хищной агрессивностью новообращенных мусульман, сельджуки были не похожи ни на что, прежде встреченное Византией. Их конные отряды нападали быстро и без предупреждения, отчего трудно было определить, где следует сосредоточить защиту. Неповоротливая империя привыкла иметь дело с государствами и армиями, а не с бродячими бандами, наносящими удары по пограничью. В любом случае униженная и деморализованная имперская армия не могла больше оказывать сопротивления.
Император Роман Диоген если и не был одаренным полководцем, то решительности ему было не занимать. Когда во время его правления сельджуки в большом количестве пересекли границу, он каким-то образом смог отбросить их обратно к Евфрату. К несчастью для империи, эта небольшая победа пробудила в аристократах старый страх, что сильный император может ограничить их привилегии.[176] Когда турки в следующем году вернулись и захватили маленькую армянскую крепость Манцикерт, поддержка императора уже опасно уменьшилась.
Не обращая внимания на интриги в столице, Роман выступил в поход со своей армией, намереваясь раз и навсегда выгнать турок из христианских земель. 26 августа 1071 года два армии встретились, и произошла самая судьбоносная битва в истории Византии. Несмотря на массовое дезертирство ненадежных наемников, император сумел отбросить турок — но в критический момент коварные аристократы предали его и отступили с поля боя.[177] Лучшая часть армии была уничтожена на месте, а Роман Диоген попал в плен и был принужден целовать землю, в то время как сапог султана Алп-Арслана попирал его шею.
Унижение лежащего в пыли императора впоследствии представлялось византийцам тем ужасным моментом, с которого все пошло наперекосяк. Но если он и знаменовал начало упадка империи, византийцам следовало винить только себя самих. Этой битвы можно было легко избежать. Перед сражением при Манцикерте султан пытался прийти к соглашению, но мелкие аристократы отказались от его предложения и добились того, чтобы самим стать творцами своего уничтожения. И хотя потери престижа и людей после битвы были достаточно серьезными, от них еще можно было оправиться. Именно поведение аристократов впоследствии причинило Византии настоящий вред. Покинув место поражения, они бежали, сея хаос по всей империи, и в тщетных попытках захватить контроль над тонущим кораблем государства, развязали гражданскую войну. Соперничающие претенденты на трон поднимали восстания с ошеломляющей регулярностью, но очередной полководец с имперскими амбициями быстро лишал их достигнутого.[178]
Теперь, когда от фасада империи ничего не осталось, ее границы рушились с тревожащей скоростью. В Италии норманнский авантюрист Роберт Гвискар захватил Бари, положив конец более чем пятисотлетнему владычеству Византии в землях ее римских предков.[179] На востоке турки ворвались в Малую Азию, и вместо того, чтобы остановить их, честолюбивые полководцы попытались использовать их в качестве наемников при собственных попытках захватить власть. Ненадежные войска меняли хозяев с пугающей частотой, армии вытаптывали поля и отнимали урожай, после чего пришел голод. За десять лет турки, практически не встретив сопротивления, заняли в Малой Азии территорию размером в тридцать тысяч квадратных миль, тем самым лишив империю главного источника человеческих ресурсов и зерна. За исключением узкой полосы вдоль побережья Черного и Средиземного морей, Анатолия была потеряна навсегда — вместе со всякой надеждой на то, что когда-нибудь в будущем империя сможет восстановиться. Даже если бы появился сильный император, уже не было ни людей, ни материалов, которыми он мог бы воспользоваться. Империя умирала, и вместо того, чтобы помочь ей, глупцы упорно продолжали сражаться за ее труп.
Когда турки в 1078 году вломились в Хризополис на азиатском берегу Босфора и сожгли его дотла, казалось, что конец империи уже не за горами. Армия была разбита и сломлена, а власть находилась в руках высокомерных аристократов, которые ревниво охраняли свои собственные интересы, активно противодействуя любому императору, показавшему хотя бы проблеск способностей. Всего за пятьдесят три года эти люди своей безответственностью и жадностью практически разрушили империю, безрассудно истратили переполненную казну и теперь сидели сложа руки, в то время как империя потеряла больше половины своей территории. Для обнищавшего и бедствующего населения единственной надеждой на спасение оставался вариант, что один из полководцев выйдет из противоборства явным победителем и наведет хоть какой-то порядок в разрушающемся государстве.
Восстановить подобие порядка в несчастной Византии мог лишь человек редких способностей. И на Пасху 1081 года такой человек появился. Задержавшись на достаточное время, чтобы насладиться приветственными криками толпы, тридцатитрехлетний военачальник по имени Алексей Комнин вошел в Софийский собор и получил от патриарха корону. Задача, стоящая перед ним, была почти невыполнимой — но Алексей был энергичным и дальновидным политиком. Он действительно оказался одним из величайших людей, когда-либо сидевших на византийском престоле.
