Весной 362 года он отправился в путь к Антиохии, блистающему метрополису Востока, чтобы спланировать там свою кампанию. Когда он прибыл в город, жители встретили его с распростертыми объятиями. Привыкшие к блеску и роскоши императорского двора, они вскоре были горько разочарованы аскетическими привычками императора и его бесконечными осуждающими речами, в которых он упрекал их за недостаток веры. Резкое уменьшение популярности и с трудом подавляемое недовольство народа, впрочем, ничуть не действовало на Юлиана, и он продолжал свои попытки возродить язычество. К Дельфийскому оракулу были отправлены посланники с поручением испросить жрецов о предсказании. В Дельфах располагался самый известный оракул в римском мире, и его жрицы, жующие лавровые листья и вдыхающие дым, передавали послания Аполлона более чем тысячу лет. Но древний мир ушел, и ответ, что дал оракул, был последним зафиксированным в истории. «Скажи царю, — сказала жрица, — что прекрасного дома бога на земле больше не существует, и источники, говорившие когда-то, замолчали и высохли. Ни обители не осталось у бога, ни крова, ни пристанища. Лавр прорицателя больше не цветет в руках».[22] Это была подходящая эпитафия — если бы он только понимал это — для попытки Юлиана вновь обратить империю в язычество.

Впрочем, император упрямо отказывался признавать свое поражение. Если невозможно возродить язычество, тогда следует сокрушить христианство. Христос предрек, что Иерусалимский храм не будет восстановлен до скончания веков, и чтобы опровергнуть это и выставить Христа ложным пророком, Юлиан приказал восстановить храм. Вскоре начались работы, но землетрясение (а также, согласно христианским источникам, «гигантские клубы пламени») разрушило фундамент, заставив перепуганных мастеров отказаться от проекта.

Страсти накалялись день ото дня, и настроения в Антиохии стали опасно мятежными. Дела не улучшились, когда император нанес визит в знаменитый храм Аполлона, чтобы осмотреть его. С отвращением узнав, что на его территории погребены христианские мученики, Юлиан бестактно приказал, чтобы тела были немедленно извлечены из земли. Всплески негодования прокатились по городу, и порядок был восстановлен только после того, как Юлиан решительно арестовал и казнил нескольких зачинщиков. Несколькими неделями спустя поклонники язычества оставили в храме без присмотра горящие свечи, и все здание охватил пожар, в котором оно сгорело дотла. Возложив вину за поджог на христианское население города, Юлиан закрыл их церкви и конфисковал золотую утварь, использовав ее, чтобы заплатить солдатам, которых он собирал.

После произошедшего город был на грани восстания. Юлиан потерял поддержку даже своих языческих сторонников. Его открыто высмеивали на улицах из-за его бороды и антихристианских действий; каждый день обе стороны все ближе подходили к критической точке.[23] Наконец в марте 363 года великая армия Юлиана была готова, и ко всеобщему безмерному облегчению он отдал приказ выступать на восток.

Поход против Персии нес на себе все признаки трагедии еще до своего начала. Несмотря на цену, экзальтированный молодой император был полон решимости стяжать славу, что позволит обновить истрепанный штандарт его религии в ненужной и бессмысленной войне. Все шло не так, как было задумано, но Юлиан упрямо стоял на своем. Персы оказали слабое сопротивление, делая все возможное, чтобы убраться с пути превосходящих византийских сил, но местные жители запрудили реки, чтобы помешать армии, и лишь к середине лета Юлиан достиг персидской столицы Ктесифона. Галльские войска Юлиана не были привычны к жаре, а высокие стены Ктесифона нельзя было взять без долгой осады. Из-за жгучего солнца, постоянных быстрых нападений неприятеля и слухов о приближении большой персидской армии Юлиан неохотно согласился отказаться от своей затеи.

В течение семи дней армия отступала, подвергаясь непрерывным нападениям внезапно осмелевшего врага. Потом, утром 26 июня, персы неожиданно атаковали. Показывая свою обычную храбрость, Юлиан выскочил из шатра и бросился в самую гущу битвы, не задержавшись, чтобы подобающе облачиться в доспех. В сражении он был ранен копьем в бок. Его люди бросились к нему, подняли с того места, куда он упал. Копье быстро вытащили, сразу хлынула кровь, и его отнесли обратно в шатер. Рану обработали вином, но наконечник копья задел печень, и Юлиан знал, что ранение смертельно. В своем шатре, слыша уже затихающие звуки битвы, он закрыл глаза и перестал бороться. Зачерпнув в горсть собственную кровь, он швырнул ее по направлению к солнцу, и, согласно легенде, умер со словами: «Vicisti Galileae».[24]

Слова эти были более мудрыми, чем мог себе представить умирающий император. Старая религия была дезорганизованной и децентрализованной, изящной старинной безделушкой для образованной знати. Она не могла состязаться с христианством, которое обращалось к сердцам и умам простонародья, а ее запутанная система богов и ритуалов делала ее слишком противоречивой, чтобы ее приверженцы могли объединиться на этой основе. Даже будь Юлиан жив, он не мог бы изменить этого — старый мир, который он так полюбил в молодости, безвозвратно ушел. Безнадежно романтичный и обескураживающе упрямый, император тщетно расточал свою энергию и воображение, пытаясь оживить отжившую свое религию за счет той, что определит путь империи на тысячу лет вперед. Рим и его многобожие определенно остались в прошлом, и даже языческие сторонники Юлиана были смущены его многочисленными жертвоприношениями. Как холодно заметил один из них: «Возможно, и к лучшему, что он умер. Вернись он с востока, вскоре нам стало бы не хватать домашнего скота».[25]

По иронии судьбы, его тело доставили в Таре, родной город святого Павла, и последний языческий император был похоронен здесь со всеми своими грандиозными обещаниями, которых он не выполнил. С его смертью династия Константина закончилась, и олимпийские боги отправились на декоративные мозаики и причудливые картины на дворцовых полах, чтобы развлекать скучающих императоров.

Впрочем, обширная языческая литература классической эпохи не исчезла. Она слишком глубоко укоренилась в римской культуре, слишком переплелась с интеллектуальным мышлением, чтобы ее можно было легко отбросить. Будущее было за христианством — но ни один человек, считавший себя римлянином, не мог целиком отвергнуть классическую эпоху. В отличие от своих западных родственников, отцы ранней византийской церкви признавали преимущества языческой философии, объясняя это тем, что в ней содержатся важные догадки, и внимательное прочтение позволит отделить зерна нравственных уроков от шелухи языческой религии.[26] Византийские университеты, от Константинополя до знаменитой Афинской академии, сохраняли и совершенствовали классический стиль на протяжении всей истории империи, и даже в Патриархальной академии (Patriarchal Academy) в Константинополе преподавался курс, который включал в себя изучение литературы, философии и научных текстов античности. Такой подход резко контрастировал с западным, где волны варварских нашествий подорвали цивилизацию и разрушили связи с классическим прошлым. И в интеллектуальном отношении, и в могуществе будущее принадлежало Востоку; отныне править миром предстояло Византии.

Из всех проблем, с которыми столкнулась Римская империя в конце IV века, самой серьезной была варварская угроза. Со времен Августа римские армии привыкли остерегаться темных германских лесов и леденящих кровь криков над замерзшим Рейном. Почти три сотни лет варвары оставались за пределами империи, лишь время от времени совершая налеты на пограничные земли, но главным образом их сдерживали неустойчивость их кратковременных союзов и страх перед римской армией.