— Вы полагали! — сказал офицер. — Вы вели себя, как ребенок. Помогли диверсантам скрыться, уйти.
— Если бы я знал! — вырвалось у ксендза. — Господин офицер! Если бы я знал! О боже! Я понимаю, понимаю…
Офицер покачал головой.
— Что у вас взяли? — спросил он.
— Но… — замялся ксендз.
Офицер поднял тяжелый взгляд.
— Восемь овец, двенадцать мешков муки, вино, колбасы, сыр, хлеб… — зачастил ксендз.
— Не так быстро, — остановил офицер. — Еще раз. Итак, восемь овец?..
Через полчаса офицер закончил протокол допроса.
Заискивающе улыбаясь, Алоиз Торма рискнул заикнуться:
— Я могу быть свободен?..
Офицер промокнул протокол.
— Вам придется немного подождать.
Алоиз Торма просидел в приемной два с половиной часа. Он изнывал от страха. Немного утешало, что немцы знали о его помощи властям в обнаружении недовольных режимом. Но ведь они могли и не посчитаться с этим! Ведь он заподозрил в грабеже эсэсовцев!
Ксендз молился, затихал, опять молился…
Наконец его привели к тому самому офицеру, что вел допрос.
— Вас мы освобождаем, — холодно сказал офицер. — Вернитесь в деревню и объясните прихожанам, что вы ограблены партизанами.
— Да, да! Конечно! — обрадовался ксендз. — Конечно! А… — Он запнулся. — А моя экономка?
Офицер улыбнулся.
— Вы близки с этой женщиной?
Экономка Мария делила с Алоизом Тормой хлеб и постель уже пятнадцать лет. Ксендз густо покраснел.
— Мой сан… — сказал он. — Полагаю, вам известно, что мы даем обет безбрачия…
— Вот именно, — сказал офицер. — Значит, у вас нет причин волноваться… Ваша экономка останется здесь. Она вела враждебную пропаганду.
…На углу улицы святого Стефана ксендз Алоиз Торма очнулся. К удивлению прохожих, он внезапно остановился, замер как вкопанный, кинулся было бежать обратно, но не пробежал и трех шагов. Лицо его сжалось, голова ушла в плечи, и, спотыкаясь, он побрел прочь…
Офицер-шифровальщик, сидевший в полном одиночестве в крохотной комнатушке с зарешеченным окном, утопал в табачном дыме. Поминутно сверяясь с кодом, он медленно разгадывал экстренную телеграмму из Будапешта, полученную в ответ на донесение Раббе.
На бумагу одно за другим, каллиграфически выписанные, ложились слова: «Довожу до сведения командиров зондеркоманд возникшую опасность диверсионных партизанских действий противника тчк Два последних дня районах Балашшадьямарт, Риманска Собота, Фелед, Мишкольц, Наддетьхаза, Кисварда отмечены случаи нападения партизан важные объекты, дороги, отдельные подразделения наших войск тчк Вероятна возможность просачивания партизанских отрядов и групп территории Словакии района Банска-Бистрица тчк Установлена выброска противником парашютных десантов, действующих направлении Наддетьхаза — Мишкольц — Эгер — Будапешт тчк Требую принятия экстренных мер ликвидации партизанских банд всеми средствами тчк Каждый диверсионный акт немедленно доносится мне тчк Линии войскового командования отдается приказ усиления охраны тыловых коммуникаций тчк Требую обеспечить командование подразделений необходимыми инструкциями тчк Подпись две точки штурмбаннфюрер Вильгельм Хеттль».
Офицер аккуратно притиснул бумагу желтым канцелярским пресс-папье, аккуратно закрыл книгу кодов, аккуратно запер ее в сейф и, положив приказ в папку для докладов, аккуратно завязал синие тесемочки.
Он всю войну прослужил в шифровальных отделах штабов, принял и отправил тысячи шифровок, и слова, которые он выписывал, переведя текст с языка кода на обычный немецкий язык, давно перестали волновать офицера. Привычность формулировок не вызывала ничего, кроме уныния.
Офицер подумал, что срок его дежурства закончится через час. Если не произойдет ничего чрезвычайного, то через час можно пойти в тот венгерский ресторанчик, где так славно играет цыганский оркестр и подают настоящий ром. Там, кстати, бывают женщины.
Офицер был аккуратен. Раз в неделю он считал необходимым немного выпить и побывать у женщины. Сегодня как раз прошел недельный срок.
Офицер одернул китель, взял папку и пошел к двери.
В ту самую минуту, когда ксендз Алоиз Торма рассказывал следователю о том, что у него взяли, крестьянин из Пилиша Ловас Теглаш, воротясь домой с мельницы, вызвал во двор свою старуху.
— Что случилось? — спросила жена, обеспокоенная взволнованным видом Ловаса.
— Слышь… — сказал Ловас. — Возле того обрыва, где дубки…
— Тсс… — сказала жена. — Что возле обрыва?
— Кто-то мешки с мукой в воду бросил, — шепотом сказал Ловас. — Я низом брел, так заметно…
— Мешки? С мукой?
— Мешков десять! — сказал Ловас. — И еще чего-то…
— Господи! — сказала жена. — Зачем?
— А я знаю? — рассердился Ловас. — Бросили, и все! Лежат в воде.
— Господи! — сказала жена. — Ты в это дело не ввязывайся, Ловас!
— И не подумаю! — сказал Ловас. — Только мешки надо бы достать. Нынче же ночью.
— Господи! Не надо, Ловас! Мало ли что?
— Заткнись! — сказал Ловас. — Дура! Я же никому не скажу! Ты что, хочешь, чтобы добро пропадало?
— Господи! А вдруг что-нибудь?
— Молчи, ничего и не будет! — сказал Ловас. — Ведь десять мешков!
— Господи! А если узнают?.. Так просто никто не бросит!..
— Раз бросили — значит, не нужно им, — рассудительно заметил Ловас. — А узнать — никто не узнает. Никому не скажем. Только скажи — по судам затаскают, известно… Нет уж! А муку нынче же привезем.
— Господи! — сказала жена. — Мешков десять, говоришь?
— Ага. Не меньше, — сказал Ловас. — Только ты ни гугу!
— Господи! — тихонько воскликнула жена. — Разве я дура?..
И, оглянувшись, они ушли в дом…
На исходе того же дня Петро Кандыба, работавший с утра по сортировке одежды ликвидированных жителей Наддетьхаза, вернулся в казарму и, собираясь отужинать, заметил двух эсэсовцев, появившихся возле дневального.
Появление эсэсовцев никогда не предвещало ничего хорошего. Кандыба сразу подумал, что кто-то нашкодил.
«Интересно — кто?» — подумал Кандыба.
Эсэсовцы, сопровождаемые встревоженным дневальным, двигались по узкому проходу между двухъярусными нарами. Казарма притихла. Эсэсовцы остановились возле Кандыбы. Дневальный со страхом смотрел на Кандыбу.
— Хе-хе… — неуверенно сказал Кандыба. — Хе-хе…
— Вот, — сказал дневальный.
— Хе-хе… — сказал Кандыба, дергая губами. — Хе…
— Встать, — приказал эсэсовец с погонами штурмманна.
— Мене? — спросил Кандыба, не в силах двинуться.
Штурмманн протянул руку, схватил Кандыбу за чуб и рванул на себя.
— Мене? — взвизгнул Кандыба.
Второй эсэсовец привычно провел руками по телу Кандыбы, проверил его карманы, вытащил из них нож, грязный носовой платок, полупустую пачку сигарет, пачку стянутых резинкой кредиток.
— Я ничего не брал! — торопливо сказал Кандыба. — Не надо мене!..
Щелкнули наручники.
— Марш! — приказал штурмманн.
Кандыба знал, что противиться эсэсовцам не следует. Покорно согнув голову, он засеменил по проходу, исподлобья поглядывая по сторонам и пытаясь улыбаться.
— Это не мене! — бессмысленно говорил он. — Не! Не мене!
— Молчать! — сказал штурмманн, и Кандыба с готовностью умолк.
Дверь казармы захлопнулась. Кандыбу впихнули в малолитражный автомобиль. Штурмманн сел рядом с шофером. Второй эсэсовец — возле Кандыбы. Машина пошла к центру города.
Кандыба шевелил губами, жалко улыбался.
— Не мене! — беззвучно, упорно повторял он привязавшуюся фразу. — Не мене!
Он не знал за собой никакой вины. Ничего не крал в эти дни, все приказы выполнял…
— Не мене!..
Кандыбе и на ум не приходило, что арест может быть связан с допросом советского летчика. Уж с летчиком-то все было в порядке! Тут Кандыба считал себя совершенно чистым. За летчика он не беспокоился… Вот разве пронюхали, что он две недели назад золотую челюсть припрятал? Когда евреев стреляли… А больше не за что… Но он вернет челюсть! Хрен с ней, вернет!
