Потрясенный зрелищем горного озера и плясками монастырской стены красочно одетых крестьян, композитор делился своими впечатлениями с «академиками», учениками, близкими и съехавшимися на юбилей гостями[100].

«Севан стал для него символом творческого гения армянского народа», — пишет далее поэт Ахумян.

В самом разгаре юбилейных торжеств композитор был одержим творческими планами, брезжившими перед ним, как дальние горы, с высоты пройденного пути.

Первый юбилейный концерт состоялся 3 октября 1926 года. Зал Дома культуры был ярко освещен. У его входа толпилось множество народа. Седоусые старики в черных черкесках, старухи в парадных шалях, прикрывающих нижнюю часть лица, нарядная городская молодежь, крестьяне с обветренными лицами, держащие в заскорузлых руках мохнатые шапки, целой лавиной устремились к залу, нетерпеливо протискиваясь к двери.

Один за другим вышли на эстраду оркестранты. Среди музыкантов тифлисского оркестра, приглашенных для участия в юбилейных концертах, Варвара Леонидовна, сидевшая в первом ряду с Таней и Тасей, узнала немало участников ялтинской «сезонной музыки».

Притихший было зал разразился громом аплодисментов: деловито пробираясь между оркестрантами, к дирижерскому пульту подходил Спендиаров.

Торжественно зазвучала «Концертная увертюра», написанная в годы скорби о любимом брате. Потом послышались нежные звуки «Берсез», посвященной «Моему маленькому племяннику»…

«Могила Агаси». Ее печальная тень омрачила лица слушателей, но они тотчас же оживились, когда раздалась легкая, прозрачная, грациозная музыка «Крымских эскизов».

После бесконечно длившегося антракта началась торжественная часть. «Никогда не забуду, как Александр Афанасьевич сидел на эстраде во время чествования, — рассказывал В. Хачатурян, — ноги немного вперед, руки на коленях, сосредоточенно слушает…»

Иногда он поворачивал голову в сторону юбилейной комиссии, переводя взгляд с седой головы Таманяна на атлетические плечи артиста Абеляна, за которыми желтел френч Дереника Демирчяна.

Композитор выпрямился и поднялся с места, когда огласили постановление о присуждении ему звания народного артиста Армении. Затем он снова опусился на стул. Он устал. Казалось, ему не выдержать натиска нахлынувших на него поздравлений.

В каждом обращенном к нему приветствии его имя было связано с именем его страны.

«Национальная гордость Армении», — сказал оСпендиарове в своей теплой телеграмме Михаил Михайлович Ипполитов-Иванов.

«Твори на гордость великого армянского народа», — напутствовал его другой ученик Римского-Корсакова — А.В. Оссовский.

«Да здравствует Армения! Да здравствует ее верный сын Александр Спендиаров!» — приветствовала Спендиарова Ленинградская консерватория в телеграмме, подписанной дорогим ему именем Глазунова.

После финальных аплодисментов его окружили ученики. Распоряжаясь им как своей собственностью, они заключали его в объятия, подбрасывали вверх в в конце концов унесли на руках под несмолкаемый гул ликования.

На следующий день зал снова наполнился публикой. Программа началась симфонической картиной «Три пальмы». За нею — сюита из оперы «Алмаст». Александр Афанасьевич дирижировал с неповторимым увлечением. Близким становилось страшно за его больное сердце, когда его руки сотрясались в воздухе с такой силой, что поднявшийся фрак образовал на спине глубокие складки. Выставив вперед подбородок и вперив яростный взор в оркестрантов, он вел за собой симфоническую рать к победным аккордам финала сюиты. Особенно упоительной показалась после них певучая музыка медленной части «Энзели». Она перешла в темпераментный танец, заставивший даже стариков держаться за стул, чтобы не пуститься в пляс.

Армянская песня «К возлюбленной», «Татарская колыбельная», записанная в Бахчисарае в лунный вечер, когда минарет и плоскокрышие сакли отбрасывали на землю длинные тени… Голова композитора откинулась назад, и дирижерская палочка, уподобясь резцу ювелира, стала вырезывать в воздухе нежные штрихи, сопровождавшие драгоценное пение Айкануш Багдасаровны Даниэлян.

Рукоплескания долго не смолкали. Когда отзвучала вторая серия «Крымских эскизов», композитор повернулся к публике. И опять восторженные крики, стук смычков, аплодисменты — и страшная усталость, превратившаяся в покорность, когда чьи-то юношеские руки, бережно подняв его на плечи, унесли в гущу толпы.

Отдых наступил после юбилея. Со стен зала Дома культуры сняли гирлянды зелени, и гости разъехались, оставив Спендиарова в кругу семьи.

В рабочей комнате композитора царила тишина. На окнах висели тщательно отглаженные Таней полосатые занавески. Из кухни доносился аромат «судакского» обеда, приготовляемого Варварой Леонидовной. Стоя у стола, покрытого зеленой промокав тельной бумагой, Александр Афанасьевич перебирал поздравительные письма и перечитывал особенно тронувшие его.

«Ты знаешь, насколько я восхищаюсь твоими созиданиями в области твоей родной музыки, мне дорогой и близкой, — писал ему Александр Константинович Глазунов. — Чистота и благоуханье твоих звуков, их яркий красочный колорит всегда пленяют меня, я в этом отношении мне трудно найти творцов, тебе равных. Ты соединяешь в своем лице крупный талант и безупречное мастерство… Тобою восхищались и Римский-Корсаков и Лядов…»

Перевязав разобранные письма специально нарезанной для этой цели веревочкой, Александр Афанасьевич садился за судакский «Бехштейн» и предавался импровизированию.

Композитор еще долго находился во власти инерции праздника. Он не приступал к повседневным делам, так как ждал подтверждения приглашений на юбилейные гастроли. Но по непредвиденным обстоятельствам концерты в Крыму и Тифлисе были отложены. Состоялась лишь гастроль в Ростове. Концерт Спендиарова прошел там с «грандиозным успехом», но, воспользовавшись детской доверчивостью Александра Афанасьевича, ему не уплатили причитающегося гонорара.

Горечь, вызванная в душе композитора мелочным поступком концертных заправил, усугубилась еще небрежным отношением некоторых эриванских чиновников: все более затрудняли они ему получение ежемесячной субсидии. Как вспоминает дочь Спендиарова Татьяна, оставшаяся с отцом и братом в Эривани после отъезда матери к младшим детям, Александр Афанасьевич всю зиму 1927 года был как-то особенно молчалив и задумчив. По своей величайшей скромности он искал причину небрежного к нему отношения в себе, в том, что его присутствие в Эривани не столь уж необходимо. Варвара Леонидовна уговаривала его вернуться к «насиженному месту». Но жить вне Армении, вне ее новой строящейся жизни, вдали от ее талантливого народа, он не мог. бесспорный рост оркестра, успехи Музыкального издательства и других его начинаний убеждали в том, что он может быть полезен родине. Постепенно он вонял, что причина небрежного к нему отношения лежала в небрежности чиновников к отечественному искусству, и это открытие, несказанно огорчившее Композитора, заставило его работать с еще большей самоотверженностью.

Он черпал силы в музыке. По-прежнему вечерами, после напряженной дневной работы композитор слушал армянские напевы. Его часто видели на Астафьевской улице около углового хлебного магазина. У дверей булочной, укрывшись за деревянной ставней, играл с наступлением вечера слепой блулист[101]. Композитор слушал своего слепого собрата с напряженным вниманием, вытянув вперед шею и приложив ладонь к глохнущему уху.

«Журчала вода в арыке, — вспоминал искусствовед Драмиян, — по пустынной улице, позвякивая бубенчиками, проходил караван верблюдов, и все это так гармонировало с печальными напевами блулиста и внимательным лицом композитора, прислушивающегося к ним…»

«В один летний вечер, спускаясь по Астафьевской улице, вижу Спендиарова, неподвижно стоящего на безлюдном тротуаре, — пишет в своих воспоминаниях поэт Ахумян. — «А… — сказал он мне, как бы очнувшись, — это вы? А я вот слушаю музыканта…».