Как реагировал Спендиаров на эти слова своего учителя и убедил ли он Римского-Корсакова в том, что одной восточной тематики недостаточно для выявления его творческой сущности, осталось неизвестным.

В тот год Спендиаров вернулся из Петербурга в начале апреля, задержавшись по дороге в Харькове, где были исполнены под его управлением «Три пальмы» и «Крымские эскизы».

Находясь в приподнятом состоянии духа от необыкновенно сердечного приема, оказанного ему харьковчанами[45], он энергично взялся за музыкально- общественные дела. Тотчас же по приезде он приступил к осуществлению давно тревожившей его идеи: установить памятник на могиле Калинникова[46].

После нескольких лет затишья сезонная жизнь Ялты в этом, 1908 году казалась особенно оживленной. Там собрался цвет русского артистического мира: артисты Императорской оперы Мравина, Пикок, Южины, артисты Императорской драмы Тиме, Ходотов, дирижеры Эйхенвальд и Блуменфельд, композитор Гречанинов…

В начале июня пришло известие о смерти Римского-Корсакова. Объединенные скорбью по великом композиторе, местные и приезжие артисты посвятили свою ялтинскую артистическую деятельность памяти Николая Андреевича. 29 июня состоялся концерт артистов Южиных: исполнялись произведения Римского-Корсакова и его учеников. Часть сбора с этого концерта была отдана в фонд памятника безвременно погибшему Калинникову. Перед началом симфонического концерта, который состоялся 10 июля, прозвучала «Траурная прелюдия» на смерть Римского-Корсакова — Спендиаров написал ее за несколько дней.

Помня слова учителя в их последнюю встречу, Александр Афанасьевич с особенным упорством возобновил свои поиски оперного сюжета. Сначала он увлекся рассказом Куприна «Суламифь», потом загорелся мыслью написать оперу на поэму Пушкина «Бахчисарайский фонтан» и, наконец, остановился на армянской «Ара Прекрасный и Семирамис».

По случайности начало этой новой армянской «эры» в музыкальной деятельности Спендиарова совпало со знаменательным событием: ему присудили премию имени Глинки за симфоническую картину «Три пальмы». Это было в ноябре 1908 года. Среди десятков поздравлений, которые получил композитор, было и письмо его полуослепшей матери: «Дорогой мой сын Саша! — писала Наталья Карповна. — Я сейчас читала в газете «Одесские новости», что ты получил за «Три пальмы» 500 рублей премию Глинки. Поздравляю тебя, мой дорогой сын!»[47].

Летом следующего, 1909 года Спендиаров поселился в Судаке и приступил к сочинению оперы, названной им «Шамирам» (вариант имени Семирамис). Близость моря и тишина флигеля, где стояли с детства знакомые библиотечные шкафы и плюшевая мебель из «флигеля мальчиков», способствовали его работе. К сентябрю были написаны пролог оперы и начало первой картины. Но затем пришла для проверки целая кипа корректурных оттисков партитур «Бэды-проповедника» и «Концертного вальса», и волей-неволей пришлось отложить сочинение оперы и потратить много времени на кропотливую, утомительную работу. «Не успел я ее закончить, — писал Спендиаров 8 сентября 1900 года Жоржу Меликенцову, — как получил известие от А. К. Глазунова о том, что он едет в Ялту погостить у меня; накануне его приезда я выехал в Ялту и провел с моим приятным гостем две недели».

Дружба двух композиторов достигла в эти годы своей вершины. Оба были несловоохотливы и сдержанны в проявлении чувств, но трудно представить себе отношения более возвышенные и задушевные. «Что-то чрезвычайно привлекательное было в его (Спендиарова) дружбе с Глазуновым, таким по внешности непохожим на него человеком», — пишет в своих воспоминаниях М.Ф. Гнесин.

Композиторы старались во всем помочь друг другу[48].

Зная трогательную любовь Александра Константиновича к подрастающему поколению музыкан-тов, Спендиаров сочувствовал его гневу, когда петербургские музыкальные друзья Глазунова, проглядевшие в нем прирожденного общественника, настаивали на его уходе с поста директора консерватории.

Не тревожа Александра Константиновича упреками и уговорами, он умел отвлечь его от мрачных мыслей. Со своей стороны, и Глазунов не отягощал друга советами и предостережениями в период его страстного увлечения певицей Андреевой-Отто, женщиной «замечательно красивой», по отзывам ее ялтинских современников, «кроткой», «мягкой в обращении» и проникающей в самую душу долгим взглядом зеленовато-карих глаз[49].

Как знать, относился бы Глазунов к любви друга с такой доброжелательностью, если бы эта любовь вела его к упадочничеству и творческому бессилию! Но, как рассказывают ялтинские друзья Спендиарова, Александр Афанасьевич был бодр и деятелен в дни выпавшего ему на долю счастья. Избранный, наконец, директором Ялтинского отделения ИРМО (Императорского Русского музыкального общества), он выхлопотал городу постоянный симфонический оркестр, упорядочил работу в Музыкальных классах…

Дела Армянского благотворительного общества также продолжали занимать композитора. Постоянно встречаясь с художником Суренянцем, поэтом Цатуряном[50], журналистом Бабьяном и другими проживавшими в Ялте армянскими деятелями и укрепив в беседах с ними давно зародившееся в нем патриотическое чувство, он сочинил в эти дни свою первую армянскую героико-патриотическую пьесу, восторженно встреченную Александром Константиновичем[51].

Возвышаясь над кузовом фаэтона, Александр Константинович сопровождал влюбленных в загородные поездки, просиживал с ними вечера на «Поплавке» и принимал участие во вдохновенных музицированиях. Пост друга он не покидал и в дни вскоре последовавших супружеских объяснений, заботливо успокаивая Варвару Леонидовну, вставшую на защиту своих многочисленных детей.

Когда все уже было кончено и не изжитые еще переживания глубоко запрятаны, Глазунов еще долго оставался возле своего друга. Они писали музыку, сидя рядом на террасе, выходившей в сад[52]. По вечерам вместе посещали симфонические концерты.

Их контрастные фигуры привлекали к себе внимание. Вот они — громоздкий и миниатюрный на ялтинской эстраде. Вот они в Судаке. Укрывшись в кабинете от нестерпимой жары, Глазунов играет со Спендиаровым в четыре руки. Резкий запах датущ цветущих около флигеля, и шум поливающих клумбы струй напоминают о наступлении вечера. Оставим музыку, композиторы идут любоваться закатом. Медленно движутся они по аллее к пляжу. Вот их фигуры, превратившиеся в силуэты, остановились у калитки. Спендиаров указал тростью на позолоченный закатными лучами Алчак. Панама Глазунова мелькнула в последний раз над оградой и исчезла.

Летом 1911 года Спендиаров сочинил на слова Горького мелодекламацию «Эдельвейс» и оркестровал написанную к пятидесятилетию со дня рождения А.П. Чехова мелодекламацию «Мы отдохнем». Обе вещи были исполнены в одном из Русских симфонических концертов. «Мы отдохнем» удостоилась в 1912 году премии имени Глинки.

К начатой еще в 1909 году опере «Шамирам» композитор постепенно остыл, и летом 1912.. года, идя вразрез с оперными планами, созрело в его душе второе крымское симфоническое произведение, навеянное мягкими контурами судакских холмов, позвякиванием бубенчиков пасущихся стад и поэтическими обрядами крымских татар, сопровождаемыми близкими ему с детства татарскими напевами.

Давно уже у него не было такого блаженного музыкально-созерцательного настроения! Сидя за ужином рядом со своим тестем Леонидом Егоровичем Мазировым, преданным всему, что касалось Крыма, он забавлял детей изображением муллы во время «обряда бритья», тянущего, мерно покачиваясь на подушке, мотив на двух нотах: «Хей я хей! Хей я хей!»