— Складно говоришь, начальник… — переглядываются старики. — Да только вряд ли дожить нам до всего этого… Не попользоваться…

— Небось и вы доживете… Народ крепкий… — улыбается командарм. — А не вы, так сыны да внуки попользуются…

Давняя закваска агитатора помогала Фрунзе быстро и безошибочно находить общий язык не только с рабочим народом, но и с крестьянами любой местности, любого русского края. И не только русского.

Важность, значение такого непосредственного общения с народом были для Фрунзе неоспоримы.

— Один такой разговор стоит иной раз целой прочитанной книги… — пояснял Михаил Васильевич своим товарищам-соратникам. — Не только ты раскрываешь глаза людям, но и у самого тебя вдруг открываются глаза на очень многое… Плох руководитель, безразлично — военный ли, гражданский ли, если он избегает бесед с народом…

— Завтра выйти уральскому гарнизону на смотр побригадно, — отдал Фрунзе приказ, как только переступил порог штаба Николаевской дивизии, находившегося в Уральске.

Наутро волки уральского гарнизона вышли на смотр. Несколько тысяч красноармейцев выстроилось на площади.

День выдался морозный. В горячей золе тут же разведенных больших костров многие бойцы пекли картошку. Вид у большинства был неряшливый. Редко у кого на шинели виднелся пояс. Папахи были надеты у всех по-разному: у кого сдвинута на затылок, у кого нахлобучена на глаза. Винтовки тоже держали по-разному: на ремне, на плече, у ноги. Стояли в строю кто как хотел. Дымили козьими ножками — цигарками-самокрутками. Один из комбригов увел свою бригаду, не дождавшись смотра, — возможно, от стыда за ее состояние и вид.

Тут же, на площади, не откладывая, провел командарм краткий, но строгий разбор «парада».

— Как вы воспитываете бойцов, товарищи командиры? Отдаете ли вы себе отчет в своих задачах?

Угрюмо слушали командиры. Им трудно было что-нибудь возразить на справедливые упреки.

— Начальнику гарнизона ставлю все это на вид… — закончил командарм. — Требую от командиров немедленно заняться своими бойцами, привести в порядок казармы, конский состав… Предупреждаю всех, что через некоторое время смотр будет повторен, и тогда уже разговаривать будем по-другому. Можете расходиться…

Части разошлись. Командующий вернулся в штаб дивизии отдохнуть после напряженного дня и бессонных ночей. Когда он проснулся, на столике у него лежала записка:

«Командарму 4. Предлагаю вам явиться к шести часам вечера для объяснения по поводу парада.

Комбриг Плясунков».

Фрунзе повертел бумажку в руках. Позвал адъютанта.

— Откуда это?

— Привез ординарец, даже добивался сдать под личную вашу расписку.

Командарм прочел бумажку еще раз.

— Надо будет поехать, — сказал он со своей обычной легкой усмешкой. — Придется «явиться».

— Опасно, товарищ командарм… — заикнулись было штабные.

Но командарм хлопнул ладонью по столу.

— К шести часам приготовить кошевку.

Точно в назначенное время, с одним адъютантом, отправился Фрунзе в уральских санях-кошевке к гарнизонному клубу. Тускло светились в синеве вечера окна городских домов. Откуда-то раздавались бесшабашные, озорные крики и выстрелы. Снег тяжело лежал на крышах, на заборах, на телеграфных проводах.

У гарнизонного клуба кошевка остановилась, и командарм твердой походкой вошел в помещение.

Там было уже полным-полно людей. Густой махорочный дым висел под потолком. Комбриги, командиры полков сидели в переполненном зале. Комбриг Плясунков, в залихватски сдвинутой на затылок папахе, с маузером на левом боку и с наганом на правом, открыл собрание. Он предоставил первое слово не командарму, а одному из своих.

Оратор поднялся и начал речь:

— Друзья и братья, народные командиры! Все мы знаем друг друга. И родились тут, и росли тут, и на германскую вместе ходили, и сейчас бьемся сообща… кровь проливаем… Но вот откуда-то появляются приезжие личности и начинают нас учить. Говорят, что-де мы плохие командиры. Были тут некие, они, как вам известно, тоже командовали, да и докомандовались…

Намек был прозрачен, выглядел как явная угроза. Оратор имел в виду Линдова, Мягги и других военных работников, погибших во время бунта Орлово-Куриловского полка, три недели назад.

Страсти разгорались. Выступали еще и еще ораторы. Стучали рукоятками наганов, выдергивали до половины из ножен шашки и снова вгоняли их обратно.

Но вот поднялся, наконец, Фрунзе. Он подошел к столу и подал знак, что хочет говорить. В помещении стало тихо.

Спокойно, неторопливо повел Михаил Фрунзе ответную речь:

— С вами сейчас разговаривает не командующий армией. Командующий армией не может и не должен быть на таком собрании. С вами сейчас говорит член партии большевиков с тысяча девятьсот четвертого года. Я, как революционер, был дважды приговорен к смертной казни царским военным судом. Провел в каторжной тюрьме семь лет. На улицах Москвы участвовал в Октябрьской революции. Я приехал сюда по указанию партии большевиков и Советского правительства организовать решительный отпор врагам нашим, наймитам иностранного капитала. Буржуазия разных стран щедро снабдила своих ставленников пушками и всяким другим оружием. И если мы не противопоставим этим пушкам, этому оружию свое единство и дисциплину — гибель ждет нас всех и все завоевания великой революции!

Он продолжал:

— Я безоружен, нахожусь здесь с одним адъютантом, и вы можете сделать со мной, что хотите. Но от имени партии, пославшей меня сюда, я решительно вас пре-ду-пре-ждаю, — раздельно и сурово подчеркнул он, — что, если еще раз повторится что-нибудь подобное сегодняшнему вызову, виновные будут наказаны по всей строгости военного времени, вплоть до расстрела. Нарушая дисциплину, вы разрушаете армию. А выполнение отданного мною вчера приказа я проверю лично. Есть какие-нибудь вопросы?

Несколько минут длилось смущенное молчание. Затем Фрунзе встал и медленно пошел к выходу. Кто-то из присутствующих услужливо открыл дверь. Хладнокровное и вместе с тем пламенное, прозвучавшее как подлинный голос партии выступление командующего Фрунзе обезоружило всех, отрезвило самые горячие головы.

Наутро командарм приказал оседлать коней и выехал с работниками своего полевого штаба на передовые позиции, километрах в двадцати пяти к югу от Уральска. За Уральском, по обе стороны скованного льдом древнего Яика, расстилалась совсем ровная, покрытая снегами степь без конца и без края. Низкие, темные облака висели над ней, подчеркивая ее белизну. Вдали глуховато гремели пушки.

Когда Фрунзе со своей маленькой конной группой спустился на заснеженный лед реки Урал, в воздухе вдруг запели пули. По другому берегу, паля из винтовок, скакало десятка полтора всадников— разъезд противника. Перевес у белых был почти тройной.

— Придется им ответить, — сказал Фрунзе.

И, взяв у ординарца винтовку, не торопясь, приложился к ней для выстрела…

После нескольких ответных залпов белые всадники умчались. Ответ пришелся им не по вкусу.

За рекой, в районе хутора Скворкина, шел бой. Подпрыгивали на утоптанном, скрипучем снегу трехдюймовые орудия, занимавшие огневую позицию за оградой колокольни.

Командарм поднялся на колокольню, чтоб как можно шире охватить взглядом снеговой горизонт. Противник обстреливал село шрапнелью. То и дело вспыхивало в морозном воздухе на фоне темных туч желтовато-белое облачко разрыва.

По боевому приказу красные войска должны были овладеть этим районом путем стремительной атаки. Тогда в руках у противника вряд ли осталась бы хоть одна пушка. Но приказ вовремя не был выполнен.

Вой начался незадолго до приезда Фрунзе.

Белые умело расположили орудия и довольно успешно отвечали на огонь. А из двенадцати советских орудий стреляли только семь. Остальные пять пушек молчали. Снег лежал на их неподвижных стволах и хоботах.