Проходили по дорогам среди бесконечных золотых нив. С болью смотрели, как осыпается спелая рожь, — и некому убрать ее. Сжимались в тоске мужицкие сердца.

Урожай не вязался с войной — он требовал мира.

Гаршин писал: «Какая страна, какая природа! Виноград, абрикосы, персики, миндаль, грецкий орех. Всего много. Можно было бы здесь устроить рай земной; а что делается теперь!»

Кампания продолжалась.

Русская армия все чаще вступала в бои.

Волховский полк участвовал в деле у Есерджи. Бились в густых зарослях кустарника. Стреляли почти наугад. Руководить боем было невозможно. Солдаты действовали по своему усмотрению. Дрались хорошо и оттеснили неприятеля. Турецкий военачальник Азиз-паша был убит. Командир бригады генерал Тихменев признал: «Бой при Есерджи чисто солдатский… Не было предела их молодечеству, отваге и находчивости».

Гаршинская рота оказалась в резерве. Через несколько дней после Есерджийского дела ее назначили убирать с поля сражения убитых.

Ужасные, обезображенные солнцем трупы подействовали на Гаршина меньше, чем он ожидал. Они не испугали его. Он воспринял и запомнил эти полуразложившиеся тела как страшный символ войны.

Когда закончили невеселую работу и возвращались в лагерь, в кустах случайно обнаружили рядового второй стрелковой роты Василия Арсеньева. Раненный в обе ноги, он беспомощно пролежал здесь четверо суток рядом с убитым турком. Пил воду из снятой с трупа фляжки. Слышал голоса, но боялся крикнуть — не знал, свои или чужие.

Гаршина взволновал этот эпизод. Он превратился в ключ к тревожившей давно военной теме. Интересный случай оказался костяком, который постепенно обрастал мыслями о войне, впечатлениями от войны. Жаль, некогда было писать.

Кампания продолжалась.

Солдатам выдавали белье, которое рвалось на второй день.

Провиант доставляли с опозданием. Голодные солдаты молотили недозрелую пшеницу палками на растянутых палатках, варили из нее и из кислых лесных яблок похлебку без соли.

В частях не хватало медикаментов. Гаршин умолял мать прислать ему сухого опиума для изготовления настойки. Он думал не о себе. «Если вы вышлете его нам, то спасете многих солдат от поноса, а может быть, и хуже, — писал он в отчаянии. — Мы с Васей уже почти истратили капли, купленные в Кишиневе, Бухаресте и Александрии. Каждый день солдаты просят, и скоро давать будет нечего».

Господа офицеры играли в карты и пили. Сжав зубы, Гаршин стоял в толпе «нижних чинов», наблюдавших, как три спившихся полковника и генерал отхватывают канкан под полковой оркестр.

По ночам на темном небе трепетало зарево. Турки жгли болгарские деревни.

Правда о войне оседала в думах, как золото при промывке.

Кампания продолжалась…

Аяслар — это деревушка около речки Кара-Лом.

Речка отделяла русские войска от неприятеля. Турецкий берег был крутым и высоким.

И все же вечером 10 августа Софийский полк пошел в атаку.

Болховцы лежали в резерве. Они видели в темноте частые вспышки вражеских выстрелов.

Турки не жалели патронов, пули летели далеко. Союзники обеспечили турецкую армию хорошим новым оружием, вдоволь снабдили боеприпасами.

Неприятно было лежать и не шевелиться, когда вокруг посвистывали пули. Залетные, случайные, они все-таки несли с собой беду. Схватился за сердце и тут же повалился замертво какой-то солдат. Все притихли. В гости к болховцам заглянула смерть.

Софийцы продолжали наступать. По вспышкам выстрелов видно было, как все выше и выше поднималась по крутому склону берега турецкая цепь. Наконец она скрылась за гребнем горы.

На рассвете Волховский полк двинулся на смену Софийскому. Подъем был труден. Все смешалось на поросшей кустарником крутизне — ряды, роты.

Гаршин оглянулся — ни Васи Афанасьева, ни Степана Федорова. Опираясь на ружье, полез выше.

У самой вершины горы остановились на небольшой площадке. Трещали сломанные пулями ветки растущих на гребне кустов. В воздухе кружились листья.

Быстро рассыпались в цепь. Последний рывок — и болховцы оказались лицом к лицу с противником.

Заговорила турецкая артиллерия. Гранаты рвались в цепях, выбрасывая вверх клубки белого дыма. Винтовки тараторили так часто, что звук выстрелов слился в сплошное жужжание.

Пятой, гаршинской, роте приходилось трудно. Падали убитые, раненые. Вольноопределяющийся Гаршин стрелял, прижимаясь щекой к темному, с длинной царапиной, прикладу.

Противник бросился в контратаку. Поредевшая цепь болховцев отступила. Гаршин вдруг обнаружил, что оказался один на неширокой «ничьей» полосе. Надо было отползти, но тут он услышал свое имя.

Степан Федоров — белокурый весельчак и ротный запевала — лежал перед Гаршиным на земле.

Степан Федоров — постоянный сосед по строю, никогда не унывающий человек с веселыми и ясными голубыми глазами — звал Гаршина.

Степан Федоров — хороший парень, который в деревне вырос, а в Питере не испортился, который своими песнями, советами да историями многим скрасил трудную солдатскую жизнь, — истекал кровью.

Гаршин забыл про пули. Он кинулся к Федорову, но один не смог поднять его. На мгновение все замерли. Потом из цепи болховцев выскочил кто-то помочь Гаршину. За первым — второй, третий. Цепь пришла в движение. Болховцы снова двинулись вперед.

Из-за кустов раздался выстрел.

Вольноопределяющийся Гаршин, раненный в ногу, упал неподалеку от мертвого рядового пятой роты Федорова Степана.

В списках «нижних чинов», после боя представленных к награде, против фамилии Гаршина было указано: «Примером личной храбрости увлек своих товарищей в атаку, во время чего и был ранен в ногу».

Аясларское дело было лишь небольшим эпизодом в русско-турецкой войне, войне Шипки и Плевны.

В газетах, заполненных сообщениями с театра военных действий, этому бою, в котором потери русских войск убитыми и ранеными составили триста пятьдесят человек, отведен всего один абзац:

«11-го утром неприятель снова атаковал позицию у Аяслара, но, будучи три раза блистательно отбит на всех пунктах Невским, Софийским и Волховским полками, отступил».

Аясларское дело было немалым событием в жизни Гаршина. Под Аясларом кончилась для него война. Здесь, в напряженной остроте боя, как никогда ясно, почувствовал он то самое главное, ради чего отправился на войну, прошел испытания, против которых восставал его разум, — в трудную, лихую минуту он был вместе с народом, со своим народом.

И недаром впоследствии беспредельно требовательный к себе Гаршин говорил, что «11 августа 1877 года, быть может, единственный день, когда он «вполне сознавал себя честным и порядочным человеком».

«Гаршинское общество» собиралось ежедневно. Дом на Мало-Сумской улице в Харькове постоянно был заполнен людьми. Молодежь тянулась к Гаршину. Он был героем. Студенты-медики дежурили около него, промывали и перевязывали ему рану. Друзья и знакомые шли побеседовать с ним, послушать его рассказы о войне.

Гаршин рассказывал по вечерам. Заслышав громкие голоса и смех собравшейся молодежи, он не мог усидеть в своей комнате. На руках, вытягивая вперед раненую ногу, Гаршин вползал в гостиную, подхватывал чью-нибудь шутку, шутил в ответ — и тотчас начиналось веселое «состязание в остроумии». Но постепенно стихало веселье, умолкали беспорядочные голоса — в дом приходила война.

Гаршин говорил об убитых, брошенных на полях сражений, о живых, которым приходилось терпеть бедствия и лишения, о горькой и нелегкой судьбе солдата русского, о сожженных деревнях и неубранном хлебе.

Гаршин не сыпал проклятия, не тряс кулаками над головой. Он говорил тихо. Но тем, кто слушал Гаршина, видел его печальную улыбку, становилось не по себе, становилось больно и стыдно оттого, что где-то, пусть за тысячи верст, творится такая несправедливость — война.