— Все это, — веско объявила она, — фантазии. Самое невероятное… самое невероятное и фантастическое… — И начала вылезать из постели.

Завидев это, Эндерби сообразил, что в комнате на виду окажется слишком много наготы, с болтавшимися гениталиями сорвался с плетеного стула, толкнул ее обратно в кровать и накрыл одеялом. После чего сказал:

— Ни к чему нам такая фривольность, если не возражаете, ни к чему такая чепуха. До женитьбы, — послушайте, что я вам говорю, — до женитьбы вы были моей мечтой с детских лет. Были всем, чем она не была, освобождением, выходом. Были тем, что убило б ее навсегда, и с концом. А теперь на себя посмотрите. — И сурово ткнул пальцем. Она, словно он был только что ворвавшимся незнакомцем, с испуганным видом натянула на грудь серую простыню. — Хотите снова меня затащить в тот самый старый мир? Назад в распроклятую церковь, сплошь в женские запахи…

— Вы пьяны, — сказала она. — Вы с ума сошли. — Раздался стук в дверь, Эндерби, жестикулируя, пошел открывать, нося теперь свою наготу бессознательно, как костюм.

— Пьян? — переспросил он. — Из-за вас пьян, вот именно. — Открыл дверь; хозяйка гостиницы протягивала стопку высушенной выглаженной одежды. — Tante grazie, — сказал он, потом, повернувшись к жене, продемонстрировал хозяйке зад; она хлопнула дверью и удалилась, громко рассуждая по-итальянски. — Все, — сказал Эндерби, — уже, — свалив одежду на кровать, — пошло не так, как я ожидал. Это была большая, черт возьми, ошибка, вот что это было.

Веста потянулась к одежде, сердито и нервно дрожа, и сказала:

— Ошибка, говорите? Вот это, я скажу, благодарность, вот это признательность. — Сделала паузу, положив одну руку на платье, глубоко дыша, будто ей спину прослушивали со стетоскопом, опустив глаза, стараясь взять себя в руки. Потом спокойно продолжила: — Заметьте, я стараюсь не злиться. Должен же кто-то разумно вести себя. — Эндерби принялся исполнять некий прыгучий танец, надевая трусы. — Послушайте меня, — предложила она, — послушайте. Вы знаете о жизни не больше ребенка. При первой нашей встрече мне показалось ужасным, что столь талантливый человек так живет. Нет, дайте сказать, не выводите меня из себя. — Эндерби что-то пробормотал из рубашки. — С женщинами никаких дел не имели, — продолжала она, — и ни во что не верили, и не чувствовали своей ответственности перед обществом. О, знаю, всему этому была замена, — едко намекнула она. — Грязные фотографии вместо плоти и крови. — Эндерби повторял прыгучий танец, на сей раз с брюками, хмурясь и краснея. — Общество, — громко, красноречиво сказала она, — для вас съежилось в самое малое помещенье в квартире. Разве это жизнь для мужчины? — строго спросила она. — Разве это жизнь для поэта? Разве так вы надеялись создать великую поэзию?

— Поэзию, — повторил Эндерби. — Не говорите мне о поэзии. Я все о поэзии знаю, большое спасибо, — всхрапнул он, как бык. — Но позвольте мне вот что сказать. Никто не обязан принимать общество, женщину, или религию, или еще что-нибудь, никто. Что касается поэзии, она для анархистов. Поэзию делают бунтари, изгнанники, аутсайдеры, творят ее по своей воле, без всякого там овечьего блеяния «браво» папе. Поэтам не нужна религия, равно как не требуются, черт возьми, сплетни в компании за коктейлем; это они рождают язык и мифы. Поэты ни в чем не нуждаются, кроме самих себя.

Веста схватила бюстгальтер, устало в него погрузилась, как в какой-нибудь обязательный причиндал епитимьи.

— Казалось, — заметила она, — вы любите бывать в компаниях. — Казалось, — продолжала она, — вам нравится носить приличный костюм, беседовать с людьми. Это цивилизованность, вы говорили. Как-то вечером, может быть, позабыли, прочитали мне длинную скучную лекцию о Поэте и Обществе. Даже позаботились поблагодарить меня за спасение от прежней жизни. Когда-нибудь, — вздохнула она, — всем станет полностью ясно, чего вы хотите.

— О, — признал Эндерби, — по-моему, это все хорошо. Приятная перемена. Знаете, приятно быть чистым, опрятным и слышать культурное произношение. Понимаете, по сравнению с моей мачехой совсем другое дело. — Теперь он, полностью одетый, с огромной уверенностью сидел в углу на стуле с плетеным сиденьем. — Но, — сказал он, — если общество означает возврат в церковь, не желаю иметь с обществом ничего общего. Для меня церковь полностью связана с той самой сукой, злой, суеверной, нечистой.

— О, какой вы глупец, — сказала Веста, быстро, ловко надевая платье. — Какой необразованный. Кое-кто из лучших умов — поэты, романисты, философы — принадлежат к церкви. Если какая-нибудь неграмотная и глупая женщина свела ее к ерунде, это вовсе не означает, что она и есть ерунда. Вы дурак, но, разумеется, не до такой степени. В любом случае, — сказала она, со щелчком открыв сумочку, шаря в поисках расчески, — никто вас не просит возвращаться в церковь. Церковь, наверно, отлично без вас обойдется. Но раз я возвращаюсь, вы должны, как минимум, проявить любезность, порядочность и формально вернуться со мной.

— Вы хотите сказать, — уточнил Эндерби, — что нам надо жениться по правилам? Со священником в церкви? Слушайте, — сказал он, скрестив руки, положив ногу на ногу, — почему вы раньше не подумали? Зачем ждать медового месяца, чтобы принять решение вернуться в блеющее стадо? Не отвечайте, я знаю ответ. Потому что вам хочется стать известной потомкам как женщина, которая изменила жизнь, веру и творчество Эндерби. Роуклифф так и сказал, а я раньше об этом не думал, потому что действительно верил в какое-то ваше чувство ко мне, но теперь, трезвей глядя, вижу, это невозможно, ведь я безобразен, нахожусь в среднем возрасте и, как вы мило заметили, глуп. Ну и ладно; теперь положенье вещей нам известно.

Веста расчесывала волосы, скрежеща зубами, когда натыкалась на колтуны, и они, потрескивая, опять засияли, как пенни, вместо тусклых крысиных хвостов.

— Глупы, глупы, — подтвердила она. — Я рассчитывала, что наш брак состоится. И может еще состояться. Конечно, если вы считаете, будто Роуклифф больше меня заслуживает доверия (не забудьте, он до чертиков вам завидует), что ж, это ваше личное дело, можете на том успокоиться. Фактически, как бы вы ни были глупы, я очень к вам привязана и в то же время чувствую себя способной сделать вас счастливым, сделав более нормальным, более здравомыслящим.

— Вот видите, — триумфально заключил Эндерби.

— О, чепуха. Вот что я имею в виду: художнику нужно место в мире, он должен исполнять какие-то обязанности, соприкасаться с течением жизни. Несомненно, проблема всего вашего творчества в том, что оно как бы отрезано от потока.

— Очень интересно, — сказал Эндерби, все так же со скрещенными руками. — Очень, очень замечательно.

— Ox, — сказала она и ссутулилась, будто вдруг сильно устала. — Какое это имеет значение? Кого интересует, пишете вы великие стихи или нет? Ничтожнейшего тинейджера поп-певца в миллион раз больше почитают, чем вас. Вы продаете лишь стопочку экземпляров каждой написанной книги. Будет ядерная война, и библиотеки погибнут. Что толку? Что вообще хорошего может быть, когда в Бога не веришь? — Села на кровать, совсем упав духом, и тихо заплакала.

Эндерби тихонько подошел и сказал:

— Простите. Мне страшно жаль. Но, по-моему, я слишком стар, чтоб учиться, слишком стар, чтоб меняться. Может, лучше признаем все это ошибкой и вернемся к прежнему положенью вещей. Никто никому фактического вреда пока не причинил, правда? Я хочу сказать, мы ведь даже не поженились по-настоящему, правда?

Она сурово подняла глаза и сказала:

— Вы как ребенок. Ребенок, которому не понравилось первое утро в школе и он поэтому не собирается днем туда возвращаться. — Вытерла глаза и опять стала сильной, уверенной в себе. — Никто меня дурой не выставит, — заявила она. — Никто меня не бросит.

— Сами можете аннулировать брак, — предложил Эндерби. — На основании неисполнения супружеских обязанностей. Потому что, знаете, они исполняться никогда не будут.