— Я, — горячо сказал Эндерби, — в высшей степени возражаю против наименования лицемером и лжецом, особенно в моем собственном доме.

— Оставьте ханжество, — предложил Уолпол, явно имевший широкий круг чтения, удобно стоя, расставив ноги, растопырив дождевик перед камином. — Вы как раз покидаете эту квартиру, которая не является домом, равно как, полагаю, вашей собственностью, и, больше того, какая разница в смысле воздействия определенных слов на сознание индивидуума, от места произнесения этих слов, будь то в церкви, в уборной, простите за выражение, или, раз уж так вышло, здесь. — И чуть присел, как бы поправляя между ягодицами режущую складку брюк.

Упоминание о церкви и об уборной проникло прямо в сердце Эндерби, воззвав к разуму.

— Тогда ладно, — сказал он. — Почему я лжец и лицемер?

— Справедливый вопрос, — признал Уолпол. — Вы лицемер и лжец, — с прокурорской внезапностью ткнул он пальцем, — потому, что скрываете свои потребности под личиной другого мужчины. О да. Я беседовал с тем самым Харри. Который признал, что отправлял наверх миссис Уолпол тарелки с тушеным рубцом, а однажды угрей, — она неравнодушна к тому и к другому, — однако понятно, что это жест дружелюбия между коллегами, когда оба работают в одном и том заведении. Они оба трудящиеся, хоть место их работы бурджуазное. Можете вы про себя сказать то же самое?

— Да, — сказал Эндерби, — нет.

— Ну, тогда, — продолжал Уолпол, — я верю на слово Харри, который трудящийся, что у него в мыслях не было адюльтерных намерений. Его просто потрясло, я там был, видел, что потрясло, когда другой мужчина замужней женщине посылает стихи и подписывает их именем другого мужчины, именем мужчины, который, до сих пор живя в капиталистическом обществе, находится не в таком положении для ответа на удар ударом, в каком вы находитесь. — Снова мелькнул обвиняющий палец, точно хамелеонов язык.

— А почему, — спросил ошеломленный Эндерби, ужасаясь предательству Арри, — не он лжец и лицемер? Почему вы мне не верите? Черт побери. Я видел ту женщину всего раз, и то только одинарную порцию виски заказывал.

— Одинарную или двойную, значения не имеет, — логично заметил Уолпол. — Бывали случаи, когда мужчины, особенно поэты, всего раз видели женщину (я был бы благодарен вам за неупотребление этого выражения относительно миссис Уолпол), или вообще никогда, и все же писали ей кипы и кипы стихов. Один итальянский поэт, вы, может быть, слышали, который про Ад писал, и тоже замужней женщине. Он про Ад писал, мистер Эндерби, не про то, про что вы написали в постыдных стихах, которые я вас прошу потрудиться обратно забрать. Вы тут пишете про ягодицы, про груди, это неприлично. Я потратил какое-то время на чтение ваших стихов, отложив ради этого другую работу по чтению. — Теперь Эндерби уловил скрытый под слабым заморенным восточно-центральным акцентом более сильные англо-валлийские оттенки. — Непристойностей, — изрек Уолпол, — высказанных любым мужчиной замужней женщине, следует всем сердцем стыдиться, страшась осуждения.

— Абсурд, — сказал Эндерби. — Чертов бред. Я написал стихи по просьбе Арри. Я писал их в обмен на заимствованный костюм, несколько бесплатных цыплят и тушку индейки. Разве не логично?

— Нет, — логично заметил Уолпол. — Нет. Вы эти стихи написали. Это вы написали про груди и про ягодицы и даже про пупки, в связи с миссис Уолпол, а никто другой. Это грех.

— Но, проклятье, — рассердился Эндерби, — ведь они у нее есть, правда? В этом отношении она точно такая же, как все прочие женщины, разве нет?

— Не знаю, — сказал Уолпол, унимая гнев Эндерби жестом хормейстера. — Я не женолюбец. Мне работать надо. У меня времени нет на женское легкомыслие и обман. Я должен работать после трудового дня, ночь за ночью, читая и изучая Маркса, Ленина и других авторов, которые приведут меня к такому положению, откуда я смогу помочь своим товарищам-рабочим. Можете вы про себя такое сказать? Куда вас поэзия привела? Вот куда. — И широким жестом охватил пыльную гостиную Эндерби. — А меня учение куда привело? — Но на свой вопрос не ответил; Эндерби ждал, однако вопрос определенно был риторическим.

— Слушайте, — сказал он, — я должен на поезд успеть. Простите, что так вышло, но ведь вы понимаете, это полное недоразумение. И поверьте моим заверениям, я с миссис Уолпол совсем не общался в светском отношении и совсем мало в профессиональном. Под профессиональным общением, — добавил из осторожности Эндерби, предусматривая возможные недоразумения, — я, конечно, имею в виду ее профессию барменши.

— За это, — заметил, покачав головой Уолпол, — заработной платы не платят, это не профессия. Ну, — продолжал он, — встает вопрос о наказании. Полагаю, в определенной мере этот вопрос решается между индивидуумом и его Создателем.

— Да-да, — слишком поспешно, со слишком большим облегчением согласился Эндерби. — Согласен.

— Вот как, согласны? — переспросил Уолпол. — Более интеллигентный и более начитанный человек, следующий политическим теориям, почувствовал бы искушение задать определенные простые вопросы. Что это были бы за вопросы, товарищ Эндерби?

Кишечник Эндерби сильно отреагировал на почтительный холодок с намеком на промыванье мозгов и на соляные копи: он как бы перешел в жидкое состояние, но одновременно готовился грянуть мощный взрыв. Тем не менее Эндерби храбро сказал:

— Люди, верящие в диалектический материализм, как правило, не верят предположению о божественной первопричине.

— Очень хорошо изложено, — похвалил Уолпол, — хоть и немножечко старомодно уклончиво. Бог то, что под ним понимается, товарищ Эндерби, Бог, Бог, Бог. — Он воздел глаза к потолку, открывая и закрывая рот при произношении божественного имени, словно поедая его. — Бог, Бог, Бог. — Как бы в ответ на призыв раздался стук в дверь. — Проигнорируем, — резко приказал Уолпол. — У нас тут решаются важные вещи, ни к чему нам безделица с визитерами. Я это сделал, — объявил он с неожиданной хитрецой. — Добился, — добавил помягче, с ярко сиявшим слабоумием взглядом. — Открыл синус-тезис. — Снова раздался стук. — Проигнорируем, — повторил Уолпол. — Ну, теперь, товарищ Эндерби, вы в полном праве задать вопрос: «Какой синус-тезис?» Давайте, — потребовал он со сдержанной силой, — спросите.

— Почему вы не на работе? — спросил Эндерби. Снова стук.

— Потому что, — объяснил Уолпол, — сегодня суббота. Пять дней можно делать дела, говорит Библия. Седьмой день Господа Бога вашего. Шестой день для футбола, распространенья речей, наказания и так далее. Давайте, спросите.

— Какой синтезис? — спросил Эндерби.

— Синус-тезис всего, — изрек Уолпол. — Другие Бога выбрасывают, а я Его включаю. Я нашел Ему в мироздании место.

— Какое? — полюбопытствовал Эндерби в восхищении, несмотря на кишечник, страх и стук в дверь.

— Какое может быть место, — ответил Уолпол, — кроме Его собственного? Место Бога — это место Бога, вернее не скажешь. А теперь, — велел он, — на колени, товарищ Эндерби. Вместе помолимся тому самому Богу, и просите прощения за все грехи блуда. — Опять постучали, громче. — ТИШЕ, — рявкнул Уолпол.

— Не буду я молиться, — отказался Эндерби. — Я никакого блуда не совершал.

— Кто не совершал, — молвил Уолпол, — в сердце своем? — И указал на собственное сердце, как на детской картинке Эндерби с изображеньем Спасителя. — На колени, — сказал он, — и я помолюсь вместе с вами.

— Нет, — твердил Эндерби. — Я вашего Бога не признаю. Я католик.

— Тем более, — сказал Уолпол. — БОГ ОДИН, ТОВАРИЩ! — неожиданно крикнул он. — На колени, молись, получишь отпущение от меня, если не от Товарища Всевышнего. А не будешь молиться, я Цербером стану, кликну ребят с работы, и чертовски быстро, даже если ты думаешь, будто нынче утром уедешь. НА КОЛЕНИ! — приказал он.

Эндерби со вздохом повиновался. Колени у него не гнулись: Уолпол же пал на колени со сценической легкостью, благодаря большой практике. Глаза не закрыл, не сводя их с Эндерби, обратившегося лицом к золотой скинии электрокамина. Уолпол произнес молитву: