Правда и то, что он сдавался не сразу.
— Мощный был пес, — сказал Николай Дмитриевич — (так звали врача), глядя на ходившего по комнате Джекки. — Он еще и сейчас, несмотря на возраст и болезнь… Ходит-то как!
У Джекки, действительно, походка была натренированная — упругая, легкая. Он сохранил ее до конца жизни.
Я помню, как восхищен был в свое время Анатолий Игнатьевич Грабя-Мурашко, увидев Джекки в первый раз.
— Передние ноги хороши и грудь!.. Ну и ноги у тебя! — повторял он, любуясь собакой.
— Выносливый какой! — говорил теперь Николай Дмитриевич, делая очередную инъекцию. — Первая собака такая у меня…
Николай Дмитриевич, приезжал дважды в день, один раз вводил стрептомицин — 500000 единиц, другой раз — пенициллин, 200 000.
— Будем вводить большие дозы, — пояснял он. — У меня на этот счет есть свое мнение…
Уколы стрептомицина особенно белезненны, однако Джекки даже их переносил хорошо; иногда лишь чуть дернет кожей. Чтобы не портить внешнего вида собаки, Николай Дмитриевич шерсть не выстригал, ограничиваясь тщательным протиранием места укола спиртом, говоря, как бы в свое оправдание: «Много ли для иглы надо!» Я был благодарен ему, что он старался меньше мучить больное животное.
Уходя, он обязательно погладит Джекки. Если Джекки уснет, задержится нарочно, чтобы не беспокоить его. Мягкий, заботливый, Николай Дмитриевич привязался за эти дни к собаке не меньше нашего.
— Лечится-то как! — восторгался он. — Не всякий человек ведет себя так!..
Очень нравились мне его рассуждения о своей профессии.
Как часто, к сожалению, мы еще встречаем равнодушных ветеринаров, которым все равно — лечить ли животное или усыпить его; последнее даже предпочтительнее — меньше возни. Николай Дмитриевич давал отповедь таким холодным ремесленникам, неизвестно почему избравшим для себя специальность ветеринарного работника.
— Как-то приходит ко мне студент, — рассказывал Николай Дмитриевич. — Да не первокурсник какой-нибудь, а уже оканчивающий! Говорит: «Там собачонку принесли, просят вылечить… Да собачонка-то паршивая, куда ее? Только об угол головой…». Я говорю: «То есть как это — об угол?! Разве для этого вас учат четыре года в институте! Какой же из вас получится ветеринарный врач, если вы будете своих пациентов об угол головой! Раз хозяин просит — лечите ее. Вы думаете, лечите собаку? За каждой собакой стоит человек. Старая поговорка: врач лечит человека; ветеринария — человечество…»
Ежедневно Николай Дмитриевич выслушивал Джекки, накладывая на него полотенце, а затем прижимаясь к полотенцу ухом то с одного бока, то с другого, определяя происшедшие за сутки изменения в работе сердца и легких. Ничего утешительного это не давало. Один раз вдруг появились хрипы там, где было «тупое» место. Начался кашель. На следующий день он прекратился, а потом возвращался периодически.
— Протекает по типу сухого плеврита, — отмечал Николай Дмитриевич, успокаивая меня или вправду находя сходство с плевритом.
Джекки, кося глазом, прислушивался к нашим разговорам. Когда Николай Дмитриевич уходил, Джекки, как благовоспитанный хозяин, обязательно провожал его до порога. Иной раз, видя, что пес лежит неподвижно на своем месте, закрыв глаза, тот поднимется тихонько, думает, Джекки спит; не успеет со ступенек сойти, — а Джекки уж опять стоит у дверей.
Овчарочья черта Джекки — всех «пасти» — сказывалась даже в дни болезни. В лесу, помню, если все рассыпались, — Джекки бегает, собирает, волнуется. Инстинкт!
Чтобы не заставлять Николая Дмитриевича ездить к нам каждый день, да еще не по одному разу, я выучился сам орудовать шприцем. Признаться, сначала дрожали руки и замирало сердце, когда погружаешь иглу в живое тело; затем быстро привык и стал проделывать это не хуже медицинской сестры.
Теперь Джекки кололи три раза в сутки: утром — стрептомицин, в обед — пенициллин, перед сном — снова стрептомицин. Всего за три недели ему ввели около пятнадцати миллионов единиц антибиотиков.
Первые инъекции, как я уже говорил, Джекки переносил очень легко. Даже головы не повернет, словно бы не замечая. Но потом стали болезненны не только уколы. Появилась общая повышенная чувствительность, говоря языком медиков, гиперстезия. Заденешь волосы на хвосте — вскакивает с визгом. Пройдет или потрется Мурка — тоже вскочит. А кошки, как нарочно, — вероятно, чувствуя, что их большому и еще вчера грозному другу тяжело, что он нуждается в сочувствии, — назойливо лезли к нему. Мурка прямо-таки не отходила от Джекки. Трется, ласкается, норовя обязательно ткнуться в морду, иногда даже что-то скажет ему по-своему: «мырг-мырг»…
Может быть, читатель помнит, что в характере Джекки была какая-то особенная приветливость, совсем не свойственная большинству овчарок. Он дружил со всеми, помнил каждого человека, приходившего к нам, радостно встречал моих отца, мать, тещу, близких знакомых.
Таким он оставался и во время болезни, пока были силы. В аккурат в эту пору у нас сменилась приходящая домработница. Уже на второй раз он еще из окна узнал ее и побежал к двери встречать.
Больной, он продолжал ходить ночью на цыпочках, соблюдал привычный режим, ни разу не напачкал в квартире.
Боясь застудить пораженные легкие, я выводил его во двор закутав грудь и половину туловища мягкой пуховой шалью. Он и это принимал как должное, а после двух-трех повторений, прежде чем отправиться на прогулку сам подходил и ждал, когда я «одену» его.
Кстати, замечу, что шаль очень удобна для этого. Она легка, хорошо обтягивает. Вы оборачиваете ею грудь и бока собаки, затем пропускаете один конец между передними лапами и завязываете на спине узлом. Быстро и просто. И не раздражает собаку.
Шел, вероятно, день десятый или двенадцатый его болезни, когда я, замотав его, как обычно, выпустил во двор. Он бодрой рысцой потрусил впереди, и вдруг задние лапы его разъехались, и, беспомощно присев на них, он виновато оглянулся на меня, как бы спрашивая: «Что это со мной, не понимаю…»
Теперь мне стало понятно, что означала дрожь, которую я заметил у него утром. Меряя у него температуру, я положил руку ему на пах и внезапно почувствовал, что он весь дрожит мелкой, какой-то нервной дрожью. А это он уже чувствовал свою быстро нараставшую слабость и еще пытался бороться с нею.
С этого дня у него началось частое пошатывание, он все время оседал на зад. Раз, покачнувшись, чуть не упал. А вскоре, сидя в своем кабинете за работой, я услышал в соседней комнате глухой тяжелый удар. Галя испуганно закричала. Это Джекки хлестнулся о пол задней половиной тела. Прибежав туда, я увидел, что он стоит, широко расставив все четыре лапы и раскачиваясь так, что вот-вот грохнется снова. В глазах его был ужас, он весь дрожал и боялся сдвинуться с места хотя бы на сантиметр.
Следующую ночь мы почти не спали. Джекки все время падал. Вскакивал и снова грохался. Уложить его было невозможно. Он точно еще и еще хотел проверить свое тело, но тело не слушалось его.
— От слабости, — констатировал Николай Дмитриевич. — Вы думаете, сколько он уже за это время в теле потерял!
После этого появилось угнетенное состояние, и оно быстро нарастало. Пес подолгу стоял, повесив голову, безучастный ко всему, как бы прислушиваясь к чему-то, что происходило внутри него.
Заметили, что он не может зевать: раскроет пасть, как бы собираясь зевнуть, и — закроет. Изменился голос, в нем появились визгливые нотки. Температура продолжала держаться тридцать девять с десятыми и лишь один раз достигла сорока.
День-два как будто было лучше, или хотя бы оставалось в одном положении; затем опять наступало ухудшение. А в общем, если бы изобразить это в виде графической кривой, шло непрерывное снижение всех функций, болезнь делала свое разрушительное дело.
Постепенно отмирали привычки, которые на протяжении более десяти лет были совершенно неотделимы от его существования. Он перестал вскакивать, когда я начинал заводить вечером часы на письменном столе и переворачивал «вечный» календарь; а прежде — ждал этого момента с нетерпением и прислушивался уже заранее, зная, что за этим последует прогулка перед сном. Раньше, если нет воды в чашке, он поскребет лапой, ему нальют, а он обязательно головой помотает, как лошадка, вверх-вниз, вверх-вниз. Это выглядело как: «Спасибо». Теперь он просто молча понуро вставал перед чашкой.
