– Нет, – ответила Мередит. – Бабушка говорила: главное, чтобы они были заполнены.

Хотя они и пришли на матч по инициативе Сэма, его энтузиазм иссяк вскоре после того, как «Лос-анджелесские ангелы» заработали пять ранов в шестом иннинге, а температура воздуха заметно упала. По его мнению, можно было бы уже и пойти.

– Кажется, я отморозил себе зад, – тонко намекнул Сэм.

– Закон Ливви: «Что бы ни случилось, настоящие болельщики остаются до конца матча».

– Смотри, у меня пар изо рта!

– Сэм, на улице градусов десять, не меньше.

– Но уже зима!

– Первая неделя октября?

– Бейсбол вообще летний вид спорта.

– Бабушка мечтала, чтобы сезон заканчивался в День труда[4]. Не потому, что была трусишкой, как ты, и опасалась простуды. Ей не терпелось во Флориду – скорей повидать всех друзей.

– Я не трусишка. Счет – восемь – один. Температура – минус четыре градуса. Какао закончилось, а покупать кофе за семь долларов мне запрещено. Давай пойдем домой и будем вспоминать Ливви перед камином.

– Что бы ни случилось, настоящие болельщики остаются до конца матча, – произнесла Мередит нараспев радостным тоном.

Они остались, чтобы досмотреть сырую во всех смыслах игру и увидеть, как их команду окончательно разгромят со счетом одиннадцать – один. На выходе со стадиона Мередит сжала руку Сэма:

– Спасибо тебе, что заставил меня пойти. Ты был прав, именно этого хотелось бы бабушке.

– Мне понравилось! – сказал Сэм.

– Неужели?

– Про отмороженные части тела – это я просто шутил.

– Погоди, вот пойдем на открытие сезона – там будет еще холоднее.

– Открытие сезона?

– Разумеется! Бабушка мечтала, чтоб его сделали государственным праздником. Такое нельзя пропускать!

– Действительно.

– Прости меня за банально-слащавый поступок, свидетелем которого ты сейчас станешь, – заранее извинилась Мередит, затем отпустила руку Сэма и обернулась к стадиону: – До свидания, бабушка. Хорошо тебе провести время во Флориде. Скоро увидимся, а созвонимся и того раньше.

– Действительно банально и слащаво, – согласился Сэм, обняв Мередит и прижав ее к себе из любви, равно как и из соображений тепла.

– А она бы мне ответила: «Если я первая тебя не увижу».

– И как же это понимать? – удивился Сэм.

– Понятия не имею.

Идя домой под дождем, Сэм задумался: а как бы его мама отозвалась о необходимости просидеть на холоде до самого конца бейсбольного матча, какую еду она прихватила бы с собой и сколько была бы готова отдать за кофе на стадионе? Сэм даже не представлял, как она в целом относилась к бейсболу. Отец ни разу не упоминал о ее любви к этому виду спорта, что, впрочем, еще ничего не доказывало. В первом семестре обучения в колледже Сэм записался на начальный курс игры на фортепиано, последовав необъяснимому порыву (вообще-то, он запал на преподавательницу). Удивительно, но у него оказались способности. Приехав домой на каникулы, Сэм похвастался перед отцом, а тот лишь горько усмехнулся и с тоской в голосе сказал:

– Должно быть, наследственное.

– В смысле?

– Твоя мама чудесно играла на пианино.

– Правда?

– Конечно, это ее вторая специализация в школе.

– Ты всегда рассказывал, что у нее профилирующим предметом был английский.

– Правильно, а вдобавок к нему – класс фортепиано.

Отец Сэма любил выдавать истории о матери вот так – небольшими порциями. Он был не из тех, кто устроит вечер воспоминаний, позволяя одному рассказу из жизни перетекать в другой. Сэм узнавал что-то новое, только если ему самому случалось затронуть ранее не раскрытую тему. Благодаря этому факты о матери всегда были такими свежими, так органично вписывались в его собственную жизнь, и Сэм всегда мог быть уверен: он еще чего-то не слышал, ему еще многое предстоит испытать и еще не раз удивиться. И если Сэм пока ничего не знал о маме и бейсболе, вполне могло выясниться, что она играла на второй базе за «Нью-йоркских горожан».

Дома, лежа в постели и наконец согревшись, Сэм вдруг понял: вот чему он завидует! Он бы все отдал, лишь бы знать, что его мама сказала бы про этот матч. Мередит тоже размышляла о своем – о бабушке, правда, для нее проблема заключалась в другом.

– Разве нормально так сильно скучать по ней, когда я наперед знаю каждое слово, которое она произнесла бы, каждую реплику диалога, который у нас состоялся бы сегодня на игре? Да я бы могла поминутно описать весь день, как если бы на самом деле провела его с ней, – поделилась она вслух своими переживаниями.

– Очевидно, разница все же существенная, – отозвался Сэм.

– По крайней мере теперь я смогу притвориться, будто она во Флориде, – пожала плечами Мередит. – От мысли, что мы все равно сейчас не были бы вместе, становится немного легче.

– Разлука – она и есть разлука, а причина не важна, правильно?

– Наверное. Хотя мы все равно общались бы по электронной почте и в видеочате. Она посылала бы мне эсэмэски с пляжа, просто чтоб подразнить. Понимаешь?

– Да, конечно. Разлука нынче разлучает гораздо в меньшей степени.

Разница существенная, но Сэм не придал бы этому значения, не будь он безработным и влюбленным – опасная комбинация. Почему Мередит так сильно скучает по бабушке, если способна вести с ней воображаемый диалог, будто та рядом? Чего именно нам не хватает, когда мы тоскуем по ушедшим родным, которых знаем настолько хорошо, что могли бы закончить за них фразу или угадать невысказанную мысль?

– Думаешь, дело в том, что остается между строк? – спросил Сэм на следующий вечер после ужина.

– Между каких строк?

– Ты точно знаешь, что она сказала бы на матче, но скучаешь по деталям, верно?

– Ты о том, чего мне не хватает теперь, когда бабушки не стало?

– Именно.

– А детали – это, например, ее рассказ об игре в бридж накануне вечером, или нытье, что этот шорт-стоп[5] никуда не годится, или раздумья о том, купить ли колы или просто наполнить бутылку водой из питьевого фонтанчика, да?

– Ну, наверное.

– Да нет, вряд ли, – решила Мередит, поразмыслив. – Мне не хватает ее самой, ее сути, ее личности. Любой, кто испытывает жажду, станет рассуждать о том, чем бы ему напиться. Но только бабушке могло прийти в голову, что выходящих на замену питчеров[6] следовало бы скидывать на бейсбольное поле с самолета, предварительно снабдив парашютом с количеством дырок, равным среднему количеству пропущенных ранов.

– Может, ты тоскуешь по прикосновению? – спросил Сэм, нежно дотронувшись до нее.

– Вероятно. В каком-то смысле. Я не уверена. Обычно мы наспех обнимались и обменивались легкими поцелуями в щечку.

– Или дело в голосе? Или ты просто хочешь ее видеть?

– Ох, не знаю, – вздохнула Мередит. – Казалось бы, предсказуемая беседа – нагоняет тоску! Ан нет, она тебя, наоборот, поддерживает. Мне важно слышать, как бабушка говорит то, что я ожидаю от нее услышать. Отрадно чувствовать, насколько мы близки. А подавать за нее реплики, уверять себя в ее поддержке и одобрении… Это другое, это уже не о ней, а о разлуке с ней. Я хочу снова быть с нею рядом, хочу получить от нее весточку, пусть это будет электронное письмо, или эсэмэска, или просто сообщение о том, что ужин отменяется. Мне хочется верить: она где-то есть. Я знаю, как скучать по ней те несколько месяцев, которые она проводит во Флориде, но я не представляю, как скучать по ней всю оставшуюся жизнь.

Что же ответил на это Сэм? «Раз скучаешь по ней – значит действительно любишь?» «Тосковать правильно – значит, ты ее оплакиваешь?» Может быть, он сказал: «Тебе повезло, что вы были так близки», или «Тебе повезло, что она так долго была в твоей жизни», или даже «Как тебе назначенный бэттер?»[7] Нет и еще раз нет.