— Полчаса назад, сэр, звонила палатная сестра. Ребенок был беспокоен, и она спрашивала, не дать ли ему морфия.

— Ну, ну?

Деон требовал от персонала четкости и краткости. Но краткость Мулмену явно не давалась.

— Я подумал, что лучше мне посмотреть самому, — мямлил дежурный врач. — И оказалось, число дыханий постоянно увеличивается. Циркуляция стала хуже, чем утром, и мочился он всего два раза.

Деону надоел этот бесконечный анамнез, и он пошел к двери, пока Мулмен еще говорил.

— Идемте взглянем на него, — обернулся он с порога.

Маленькому Маньяни стало заметно хуже. Дыхание — шестьдесят в минуту, пульс — сто шестьдесят. Он был холодным, и синюшный цвет проступал отчетливей, чем утром.

Деон взял у Мулмена стетоскоп и послушал легкие. Большой участок не прослушивался, в основании правого — бронхиальные хрипы. По меньшей мере половина этого легкого спалась.

— По-видимому, коллапс средней и нижней долей — ателектаз. — Он начал отдавать распоряжения. — Отправьте назад в послеоперационную палату. Рентген грудной клетки. Капельницу. Введите отсос в трахею, чтобы привести легкие в порядок, на ночь — кислород. Я — дома. Когда будет готов снимок, позвоните.

Он чувствовал, как в нем нарастает нервное напряжение, и обрадовался — он знал это чувство и привык черпать в нем поддержку. Прилив энергии, остроту восприятия, подстегивающие мысли и все реакции. Он ощущал это пробуждение всех своих сил и был доволен, потому что оно становилось само собой разумеющимся и о нем можно было забыть.

Содержание кислорода в крови должно быть очень низко, особенно если половина правого легкого не работает. Возможно, недостаточная физиотерапия. Палаты «для небелых» всегда полны, так что иногда приходится ставить дополнительные кровати, а персонала хронически не хватает. Самое лучшее для малыша — вернуть его в послеоперационную палату. Дети дают один-единственный шанс. И если его упустишь, пеняй на себя.

Ему вспомнился эпизод из собственного детства. Отец устроил огород у дамбы. Деон раз в день с наступлением вечерней прохлады должен был пускать воду из канала на грядки. Они были разделены бороздами и невысокими земляными валиками. Иногда одну грядку надо было поливать, а другую — нет. Например, фасоль еще не проросла, и смоченная водой земля запеклась бы потом в корку, которую уже не пробьют никакие ростки. Обычно все обходилось благополучно, но иной раз он, задумавшись, замечал, что в защитном валике появлялась промоина, только когда за ной уже разливалась зловещая лужа. Он кидался с лопатой засыпать брешь, но земля растекалась жидкой грязью. А тем временем возникала новая промоина — сухие комья расползались под неумолимым натиском воды. Он метался от одной промоины к другой, торопливо подцеплял землю лопатой, чувствуя, что поток вот-вот разольется по грядкам, и в отчаяния думал о том, что скажет отец, когда увидит залитую грядку с фасолью.

Теперь ему также случалось испытывать это щемящее чувство, когда что-то не было вовремя устранено и он, отступая на новые позиции, всякий раз обнаруживал, что и их вот-вот придется сдать. И наконец, ты уже ничего больше не можешь сделать. Все валы рушатся, уступая силе разлива воды. Ты борешься до конца. Но все равно наступает момент, когда понимаешь: как бы ты ни старался, потоп смоет жизнь, которую ты пытаешься отстоять.

Он нашел Элизабет в спальне. Шторы была задернуты, в она лежала в полумраке, глядя широко раскрытыми глазами в потолок.

Он сделал вид, что не замечает сигналов опасности.

— Эй-эй! — Он снял пиджак, повесил, его в шкаф. — Ну и денек выдался! Все шло не так.

— Я очень-очень тебе сочувствую, — сказала она глухо.

Он повернулся, продолжая развязывать галстук, и поглядел на нее.

— Можно бы обойтись и без иронии, тебе не кажется?

Она сердито фыркнула.

— Ирония! Как будто ты способен заметить, с иронией я говорю или нет. И вообще что я с тобой говорю. Ты давно уже меня не слышишь!

— Слушай, что все это значит?

Элизабет поднялась на локте.

— Может быть, тебе будет интересно узнать: твоя дочь вернулась домой в сопровождении полицейских.

— Полицейских?

— Вот именно. Но ты, разумеется, настолько занят, что до собственных детей тебе дела нет.

— Но почему?

— Она танцевала на Гринмаркет-сквер и сама себе подпевала.

— Они предъявили ей какое-нибудь обвинение?

— Тебя бы это, конечно, устроило?

— Не говори глупостей. Ей предъявили обвинение?

— Какой-то сержант пожалел ее и выспросил у нее адрес.

— Слава богу. Она… это наркотики?

— Что же еще?

Он подергал полуразвязанный галстук.

— Не понимаю, что творится с девочкой.

— Ты прекрасно знаешь, что с ней творится.

— О чем ты?

Она бросила на него взгляд, полный презрения, и откинулась на подушку.

Он облизал вдруг пересохшие губы.

— Нет, все-таки о чем ты?

На его тумбочке зазвонил телефон. Деон вздрогнул, шагнул к нему и схватил трубку.

— Слушаю.

— Профессор ван дер Риет?

— Да-да.

— Это Мулмен, сэр. Простите, что беспокою вас.

— Неважно. В чем дело?

— Вы же сказали, сэр, чтобы я позвонил, как только посмотрю снимки. — В его голосе послышалась боль.

— Я помню.

— Снимок показывает затемнение правого легкого, приблизительно на две трети. Рентгенолог говорит, это коллапс нижней и средней долей.

— Так. Я сказал вам, что делать. Вы перевели малыша в послеоперационную?

Молодой человек нервно кашлянул.

— Сестра говорит, что она не может принять ребенка в палату.

— Что-что?

— Она говорит, что не может принять ребенка банту — видите ли, там лежит белый ребенок, — убитым голосом сообщил Мулмен. — Я приготовил капельницу, сэр. Придется все делать здесь.

— Какого черта… Это был единственный довод? Только потому, что в отделении лежит белый ребенок?

— Да, сэр. — Мулмен помялся. — Но мне кажется, это исходит не от сестры. Так распорядилась старшая сестра.

— При чем здесь она?

— Сестра сообщила о том, что к ней кладут нового больного, и та не велела его принимать.

— Какое право имеет старшая сестра указывать, где мне лечить моих больных?!

— По-моему, так распорядился директор.

— Но ради всего святого! Я… Ладно, неважно. Слушайте внимательно. Вы возьмете ребенка на руки и отнесете в послеоперационную палату. И тому, кто попробует вам помешать, придется плохо. И вызовите Тома.

— Уже вызвал, сэр. Он едет.

— Молодец. А как Мариетт?

— Все в порядке. Если не считать блокады.

— Хорошо. А теперь делайте, что я велел. Я сейчас приеду.

Деон положил трубку.

— Где Лиза? — спросил он.

— У себя в комнате, — ответила Элизабет.

— Ну так пусть там и остается. Я должен съездить в больницу, но скоро вернусь.

Она не ответила, даже не взглянула в его сторону. Он привился завязывать галстук, а сам весь кипел при мысли о вмешательстве директора. А он-то думал, что они с ван Рином хотя бы с этим вопросом покончили. Когда он начал оперировать в детской клинике, там нашлось место только для одной послеоперационной палаты. Естественно, им почти сразу же пришлось столкнуться с расовой проблемой, от которой невозможно уйти в этой несчастной, ханжеской, совсем запутавшейся стране. И вот чтобы не допустить смешения рас, он был вынужден одну неделю оперировать только белых, а в следующую — только цветных и черных. Но разумеется, из этого ничего путного не вышло. Болезни не признают расовых запретов. Нередко ребенок с темным цветом кожи к концу недели не успевал настолько оправиться, чтобы его можно было перевести в обычную палату. Или же в «белую» неделю приходилось срочно оперировать черного больного. Он объяснил все это директору как мог тактичнее:

— Из этого ничего не выходит, да и никогда не выйдет. В будущем я не намерен морочить себе голову цветом кожи моих пациентов. Я буду оперировать и выхаживать всех детей вместе, и к черту остальное!