Внезапно он почувствовал, что гордится своей бригадой. Он ее собрал, выпестовал, это его творение. Большинство техников, ассистентов и хирургов начинали свою работу у него. Он видел, как росло их умение, накапливался опыт. Некоторые учились быстро, другие нет, но все на голову стали выше.

Это его бригада, и он всегда будет защищать их интересы, даже если придется поссориться со всем начальством. Он знал, что это не идет ему на пользу, но неизменно отвечал одно: «Я начну тревожиться, когда мои больные примутся жаловаться, что их плохо лечат».

Ведь это же главное, разве нет? Странно, как легко люди забывают. Запутываются в своей зависти, честолюбивых надеждах и перестают помнить, что всё в больнице и все, кто в ней служит, от истопника, бросающего уголь в топку, до хирурга, оперирующего на живом мозге, существуют исключительно для больных.

Он с горечью припомнил последний пример бюрократической волокиты — когда он вел долгую борьбу за то, чтобы получить еще двух техников для аппарата «сердце-легкие»! Его ребята работают не по часам. В экстренных случаях их вызывают в любое время дня и ночи.

Он попробовал добиться от администрации, чтобы им либо вообще платили больше, чем техникам, которые работают только положенное время, либо выплачивали сверхурочные. Какой-то чинуша счел это излишним и рекомендовал давать техникам отгулы. По-видимому, никто даже не потрудился заглянуть в расписание операций, которое не то что свободного дня — свободного часа не оставляло.

В конце концов он подал надлежащим образом мотивированную («А что это такое?» — спросил он доктора Малколма, и тот хлопнул в ладоши и ответил: «Но вы же понимаете! Надо мотивировать») докладную записку соответствующей комиссии о дополнительных штатных единицах. Прошло два месяца, и три напоминания остались без ответа. Вчера наконец он его получил. Вопрос был рассмотрен. Необходимости в увеличении технического персонала нет. Нужно просто улучшить организацию труда в кардиологическом отделении.

Он дошел до конца коридора и машинально свернул в раздевалку, мысленно прикидывая, как он в свою очередь ответит. Да, конечно, он человек, а потому ему свойственно ошибаться, ответит он. Ему известно, что у него есть ряд недостатков. И он очень рад узнать, что кто-то в администрации более квалифицирован для того, чтобы руководить кардиологическим отделением. Может, специалист будет на месте и покажет ему, как это делается. И чем скорее, тем лучше.

Он решил тут же набросать черновик письма, чтобы не забыть, и уже собрался достать из висевшего в шкафчике пиджака записную книжку, как вдруг его взгляд упал на небольшой плакат, висевший в рамке у окна. Он находился там не один год, и Деон почти перестал его замечать. С тех пор как он перечитывал эти слова, прошло много времени, и вот, стоя возле шкафчика, так и не вынув руку из внутреннего кармана пиджака, Деон медленно прочел знакомые строки.

Это была цитата из книги Уиллиса Потса «Хирург и ребенок». «Если бы младенец, которого вам предстоит оперировать, умел говорить, он воззвал бы к хирургу: „Прошу вас, будьте очень осторожны с моими крохотными тканями и постарайтесь устранить порок с первого раза. Переливайте мне кровь, дайте сколько требуется жизненных соков, кислорода, помните, я не умею еще переносить боль. Помните это, и я докажу вам, что способен вынести самую тяжелую операцию. Вы будете поражены, как быстро пойдет мое выздоровление, а я навсегда останусь вам благодарен“».

Он еще раз внимательно перечитал цитату, повесил пиджак, закрыл шкафчик и вышел из раздевалки.

Ему стало ясно, почему он сегодня так раздражителен. Вернее, он все время это знал, но хотел не думать, забыть…

Вчера он рассказал об этом Филиппу, когда вез его по пустынным ночным улицам. Они разговаривали о Памеле Дэли, о ее трагической и бессмысленной смерти. Он проклинал себя за то, что не увидел второй дефект, а Филипп хладнокровно отметал его самобичевание, определяя истинные причины, и анализировал ошибки. И каким-то образом его спокойствие и логичность рассуждений вернули Деону уверенность в себе.

Тем не менее смутное желание оправдаться не проходило — во всяком случае, он воскликнул в сердцах:

— Нет, о ком я думать спокойно не могу, это о тех врачах, которые лечат с девяти до пяти и считают, что болезни в нерабочие часы и по выходным дням тоже отдыхают. Ну, во всяком случае, хирурги — другая порода.

— Ты так думаешь? — тихо спросил Филипп. Он глядел на темную стену деревьев, за которой тянулось поле для гольфа. — Это ведь Ройял-Кейп? После занятий я подрабатывал тут — носил клюшки за игроками.

Деон промолчал, не зная, что ответить. Он с некоторой неловкостью вспомнил, что в воскресенье собирался в Ройял-Кейп сыграть в гольф и что Филиппа, несмотря на все его заслуги и положение, допустили бы туда только в роли служителя, носящего клюшки.

Филипп выручил его, вернувшись к прежней теме.

— Отчего же вы иной породы? — Он засмеялся. — Учитывая, разумеется, что и я в конечном счете принадлежу к врачам, практикующим медицину с девяти до пяти.

— Ну, ты относишься к другой категории, — сказал Деон быстро и с горячностью. — Научно-исследовательская работа. Это же совсем другое дело. Когда ты в последний раз видел больного?

Он почувствовал на себе взгляд Филиппа. Затем Филипп усмехнулся.

— Да, уже несколько лет не приходилось. Намек понят.

— Вообще хирургам это ближе. Они больше чувствуют личную ответственность за состояние больного. Возьмем, к примеру, пациента, которого лечит терапевт. Скажем, он в диабетической коме… Врач поставит диагноз, примет меры, но если пациент все-таки умрет… Тяжело, конечно. Однако он сделал что мог, и никому в голову не придет обвинить врача в том, что болезнь возникла по его вине.

— Ну, и среди хирургов хватает равнодушных.

— Не в этом дело. У хирурга в принципе другой, более личный подход. Потому что, если его больной умирает, он винит себя.

— А может быть, он просто более самонадеян.

Деон пропустил эти слова мимо ушей.

— Дай мне досказать свою мысль. Вот, например, моя ситуация. Скажем, я берусь за сравнительно простую операцию. Ну хотя бы устранение дефекта межжелудочковой перегородки сердца. Так вот, до операции ребенок с таким дефектом обычно чувствует себя неплохо. Он бегает, играет и так далее. Я оперирую и закрываю отверстие в перегородке. Это необходимо, иначе, когда ребенок вырастет, беды не миновать. Однако после операции ребенок долго будет находиться в тяжелом состоянии. И даже может умереть. А я знаю, что ответственность лежит на мне. Это результат моего вмешательства. Дело моих рук.

После некоторого молчания Филипп сказал:

— Да. Да, я понимаю. — И задумчиво добавил: — Вероятно, работая с детишками, трудно подавлять в себе эмоции.

— Я пытаюсь, но ничего не получается. Всякий раз одно и то же.

— Пытаешься? А как?

— Я стараюсь все-таки не соприкасаться с ними до операции. Предварительные исследования проводятся в кардиологической клинике, и я узнаю все, что требуется, на совещаниях. А сам осматриваю ребенка только накануне операции. И стараюсь сократить осмотр, насколько возможно.

Филипп кивнул, потом спросил, указывая на перекресток впереди:

— Ты знаешь дорогу?

— Да. — Деон повернул руль, и «ягуар» плавно скользнул за угол.

Некоторое время Деон вел машину молча, а потом сказал:

— Но не всегда получается.

— Вот как?

— Именно. Завтра я как раз оперирую дефект межжелудочковой перегородки. Возможно, поэтому и все эти мысли. Девочка сказала мне такое, что за душу взяло.

— Что же она сказала? — спросил Филипп.

Сестра, глаза которой над маской казались неестественно большими, робко тронула Деона за локоть. Он резко повернулся, и она невольно попятилась.

— Доктор Мурхед, профессор.

Он попытался совладать с собой, и все-таки в его голосе прозвучало раздражение.

— Что?

— Он говорит, что уже почти все готово, профессор.